Мимо нас, то останавливаясь, то снова трогаясь, проплыла «Ангельская поступь»; визг тормозов бомбардировщика не мог заглушить рев его собственных и наших двигателей; за ней последовали еще два самолета, после чего Мерроу, касаясь рычагов секторов газа первого и четвертого двигателей мягкими волнообразными движениями огромной правой ручищи, переместил колоссальный вес нашей машины вперед и вывел ее на рулежную дорожку. Мы двинулись, потом остановились, и скрежет тормозов нашей машины слился с визгом тормозов других самолетов, пока они разворачивались и занимали свои места.
Я с трудом переносил время выруливания. По опыту мы знали, что пройдет больше часа с момента первого движения «Ангельской поступи», пока все наши самолеты – в это утро двадцать четыре, включая резервные, – выстроятся перед взлетной полосой, причем мы учитывали и неизбежные заминки, и время, необходимое, чтобы проделать пять длинных миль по дороге вокруг аэродрома; иногда приходилось ожидать, пока буксировщик не вытащит какого-нибудь идиота, съехавшего колесом с мощеной дорожки и по ступицу завязшего в грязи. От нечего делать я только переводил взгляд с прибора на прибор – следил, чтобы давление горючего не поднялось выше шестнадцати фунтов на квадратный дюйм, температура головок цилиндров не превысила двухсот пяти градусов Цельсия… давление масла… температура масла…
Мы медленно двинулись вперед, и я со своего места видел огромную территорию аэродрома, самолеты с вращающимися винтами; на пропеллеры одного из самолетов упали солнечные лучи, и он показал мне четыре великолепных золотистых диска, сотканных из света; я помахал некоторым машинам рукой, и мой неопределенный жест мог означать и небрежное пожелание доброго утра, и прощание навсегда; что именно – должно было выясниться еще до наступления вечера.
Бомбардировщики, готовившиеся занять свои места перед взлетом, чем-то напоминали старых приятелей. Один за другим к нам подруливались «Красивее Дины», «Мечта милашки», «Пыхтящий клоп», «Как бы еще», «Обратный билет», «Дешевая Мегги», «Невозвратимый VI», «Отказать она не может», «Мешок для зенитного огня», «Жаждущая девственница», «Большая ленивая птичка», «Девушка, согласная на все», «Блудливый сокол», «Десять шалунишек», «Старая калоша в небесах», «Крысы не задержатся», «Факельщик», «Бетти Грейбл»[5], «Драгун из Алабамы», «Дамочка, будь добренькой», и мы знали, сколько жизней унес это «Пыхтящий клоп» и из каких невероятных переплетов удавалось выкарабкаться «Старой калоше в небесах»; каждая машина имела свои особенности. Были среди них и древние клячи, выкрашенные для камуфляжа в смесь серовато-коричневого с зеленым сверху и в небесно-голубой снизу, залатанные, измазанные маслом; были и новенькие, блестящие машины без всякой окраски.
Как только самолеты выстроились в колонну, «Ангельская поступь» развернулась перед взлетной полосой, шедшей с востока на запад и прозванной летчиками «аллеей хруста» из-за аварий, которые не раз случались на ней; нам предстояло взлетать против западного ветра. Продолжая маневрировать, мы начали смыкаться, и Мерроу остановил самолет в каких-нибудь двадцати футах от «Крана», а я законтрил перед взлетом хвостовое колесо.
Но нам пришлось еще долго ждать, пока подтянутся и займут свои места остальные двадцать машин и пока не наступит назначенный штабом час.
Пожалуй, это был самый неприятный период ожидания – в полной готовности и в полной бездеятельности.
Дымка не заволакивала землю; облачный покров все еще составлял около шести баллов, однако на высоте примерно в тысчу футов начинал уже рассеиваться.
За мной стоял Негрокус Хендаун, незыблемый, как Аллеганы, и его близость в это утро, как никогда раньше, помогала мне. В конце концов тридцатишестилетний Нег – взрослый человек. Были, конечно, и у него свои слабости – не так-то просто воспитывать молодых американцев, попавших в Лондон, – но в одном я не сомневался: Хендаун не принадлежал к числу тех, кого следовало ненавидеть до гроба; он не любил войны. На нем не стояло клеймо Мерроу.
И как только я подумал о Мерроу, он медленно повернулся ко мне, и его лицо до сверхъестественного показалось мне похожим на то, что я видел во сне прошлой ночью, – широкое, опухшее, мертвенно- бледное, искаженное яростной гримасой.
– Ну и ловкая же ты, черт побери! – заорал он, пытаясь перекричать рев моторов.
Он знал, что Хендаун его слышит.
– Какого еще дьявола я сделал? – рявкнул я.
– Не важно! – Базз отмахнулся широкой, как доска, лапой.
Я пожал плечами – скорее в расчете на Хендауна. Я и понятия не имел, чем вызвана у Базза странная вспышка злости, но в то утро впервые начал осознавать, что в нем давно бушует скрытая ярость, дикая злоба на весь этот проклятый мир, на самого себя и особенно на меня. Дэфни сообщила мне многое такое, над чем следовало поразмыслить, и сейчас, после выходки Базза, я испытывал острую потребность хорошенько подумать и о нем, и о самом себе, я был уверен, что наш нынешний рейд станет испытанием и для него и для меня, и если в игре с немцами я, возможно, рисковал жизнью, то в игре против моего собственного командира и моего лучшего друга я, видимо, рисковал большим: самоуважением, честью, верой в человека.
Над аэродромом взвилась ракета. Мерроу положил левую руку на штурвальное полукружье и стал следить за минутной стрелкой наручных часов. До нас донесся рев заработавших на полную мощность моторов: вначале «Ангельской поступи», а затем «Ужасной пары» и «Крана». Сорокапятисекундные интервалы при взлете. Мы видели, как с винтов удаляющегося от нас «Крана», подобно струям жидкости из четырех огромных кувшинов, стекают большие спирали влажного воздуха.
Мерроу щелкнул выключателем связи.
– Путь свободен, Макс? – спросил он по внутреннему телефону.
– Все в порядке, – ответил Брандт, выглянув предварительно, как я догадывался, из своей «теплицы».
– Шесть один четыре, отправляйтесь! – послышалась команда с диспетчерской вышки.
– Вас понял, – ответил Мерроу и прикоснулся к секторам газа.
Самолет пришел в движение, и я всем телом почувствовал, как на меня навалилась тяжесть перегрузки. Мы набрали нужную скорость, подняли хвост… И опять мне вспомнился день, когда я остался на земле, на вышке, – внезапный удар грома, как только наш самолет поравнялся со мной, желание физически помочь ему оторваться от взлетной полосы – я даже приподнимался на цыпочки.
