меня.
В тот же вечер Линч рассказал, что он слышал, как Мерроу выбил дно у старой кружки на железнодорожной станции в Бертлеке; по его словам, спустя несколько дней он, Линч, стащил из столовой новую эмалированную кружку, съездил на велосипеде на станцию и прикрепил ее к крану взамен разбитой.
Потом Линч сказал:
– Я тоже вел сегодня самолет над аэродромом, но только потому, что Биссемер, хоть и первый пилот, летать в строю не умеет, он обещал мне научиться. Но слушай, Боу, почему ты думаешь, будто Мерроу разрешил тебе вести самолет над базой из добрых побуждений? Он попросту хотел оскорбить тебя. Мерроу ведет самолет, когда ему надо показать себя, а Боумен – для всякого сопливого начальства.
Я продолжал защищать Мерроу и сказал, что на такое он не способен.
Док Ренделл, размахивая своими огромными ручищами, читал лекцию о венерических заболеваниях. Утром командование отменило рейд на Ле-Ман, а позже распорядилось собрать всех офицеров в столовой номер один. Док казался смущенным, и все догадывались, что его заставил выступить с лекцией наш психопат Уэлен. Док показал кинофильм о путях заражения венерическими болезнями. Когда на экране возникли изображения микробов, мы приветствовали их, словно хороших, свойских парней.
Линч, Мерроу и я шли через «школьный городок» – так Линч после лекции стал называть район казарм.
– Кто из вас знает, как выводят блох? – поинтересовался Мерроу.
У фермера недалеко от Бертлека Мерроу раздобыл немного овечьего дизенфектанта, собираясь с его помощью избавить от насекомых своего вечно чесавшегося щенка.
Линч – он, видимо, знал все на свете – тут же проинструктировал Базза.
– Какое испытание ждет вас обоих! – добавил он.
Как только мы вернулись в нашу комнату, Мерроу бросил беглый взгляд на своего песика (тот действительно имел плачевный вид) и сказал:
– Трепещите, блохи, сейчас я за вас возьмусь!
Мы с Линчем решили не присутствовать при массовом убиении и пошли гулять. В ясную погоду, наступившую в день рейда на Вильгельмсхафен, сухую, солнечную и не сулившую перемен к худшему по меньшей мере в течение двух-трех дней, на аэродроме появились фермеры с конными сенокосилками и скосили траву на огромном золотившемся пространстве в треугольнике взлетных полос, и сейчас, проходя с Линчем через летное поле, мы видели, как люди укладывают в фургоны сухое сено, а повязанные платками женщины подбирают за ними остатки. День стоял теплый, напоенный солнцем, и тени на лугу казались черными и подвижными, как вороны и галки, разрывающие мусор.
– Подумать только, – заметил Линч. – Они не могут позволить себе роскошь оставить на поле хотя бы несколько травинок.
– Вот именно.
Ни с того ни с сего Линч изрек нечто пророческое.
– Послушай, – сказал он, – может, ты и не думаешь так, но ты переживешь того «героя», что летает у тебя первым пилотом.
– Не хочу я его переживать. Хочу только, чтобы нас с ним хватило еще на одинаковое количество рейдов – на четырнадцать боевых вылетов.
– Да, да, – согласился Линч, потом подумал и добавил: – Особые страдания война приносит человеку, наделенному воображением. Воображать – это и значит страдать. Как это ни мучительно, вы привыкаете. Человек без воображения может многое перенести, не моргнув глазом. Но раз он уж сломался – прощай! С ним все кончено, его не спасешь.
– Ты как-то читал поэму, где говорилось, что ты не можешь ненавидеть тех, с кем воюешь, и любить тех, кого защищаешь, помнишь? Как тебе удается выходить сухим из воды с подобными стихами?
– Ах, это? Я, видишь ли, сказал Уэлену, что поэму написал ирландец и об ирландском летчике, а он считает, что все ирландское, особенно если происходит из его родного Бостона, – о'кей!
Йитс! Вот почему, услыхав поэму, я вспомнил о матери.
– Мать читала мне стихи Йитса, – сказал я, погружаясь в воспоминания о детстве, о брате Джиме, об отце, настроенном по-летнему благодушно, о матери и о том, как она расчесывала волосы.
Мы прошли из конца в конец взлетно-посадочную полосу, тянувшуюся с севера на юг, и оказались на засаженном репой поле. Приятно пахла засохшая земля, рассыпаясь под нашими ногами. В лесу вокруг Пайк-Райлинг-холла за проволочной изгородью ссорились воробьи.
– Как ты попал в этот переплет? – спросил fя. У меня бы никогда не хватило смелости обратиться с таким вопросом к Мерроу, да и Линчу я задал его не без опасения, что он начнет высмеивать меня.
– Видишь ли, – медленно ответил Кид. – Мне кажется, в наш двадцатый век так называемые цивилизованные народы снова вернулись к ужасам первобытного варварства. Я не хочу утверждать, что в таком… в таком регрессе повинны одни лишь немцы. По-моему, я попал в «переплет» для того, чтобы помочь сокрушить фашистов – они-то в первую очередь и толкают человечество назад, к первобытному состоянию. Что бы со мной ни случилось, я буду счастлив, если мне удастся внести свою долю в обуздание этих подонков.
Линч говорил спокойно и просто, с убежденностью много передумавшего человека, и его слова произвели на меня глубокое впечатление, чего, кажется, он даже не заметил.
Пятнадцатого июня рейд на Ле-Ман не состоялся. Он намечался на раннее утро, на пять пятнадцать, в плохую погоду. В соответствии с боевым приказом, мы должны были набирать высоту со скоростью шестьсот футов в минуту – явно непосильная задача для «крепостей» с их максимальной бомбовой нагрузкой в три тонны. Из двадцати трех поднявшихся самолетов девять не сумели отыскать наше соединение в белесых бесформенных облаках и вернулись на аэродром. За бортом свирепствовал пятидесятипятиградусный мороз, самолеты оставляли за собой густые инверсионные следы. Континент укрывала густая облачность, и, в
