– Да, мэм, – ответил Фарр.
Это уже вполне можно было назвать ударом ниже пояса.
Я рассказал Дэфни еще одну историю. Пятого, когда Прайен заболел дизентерией, но еще не подозревал об этом, он разыскал меня и бесстрастно, своим спокойным, деловым тоном пожаловался, что буфетчик офицерского клуба Данк Фармер, сплетник и интриган, похвастался, будто скоро займет его место в экипаже «Тела», поскольку Мерроу не доверяет ему, Прайену. Несмотря на бесстрастный тон, чувствовалось, что Прайен едва сдерживает себя. «Моя старуха, – сказал он, – и слышать не хотела, чтобы я учился на летчика. Я было обрадовался, когда меня взяли в армию, но жена все равно стояла на своем, а иначе я тоже давно бы стал первым пилотом и не выслушивал от Мерроу всяике глупости. Первое время я боялся, но теперь не боюсь, вот только желудок подводит, будь он проклят! Экипаж у нас что надо, мне хотелось бы дослужить с нашими ребятами до конца, но нет сил терпеть оскорбления майора Мерроу».
Я ответил, что другого такого командира, как наш, днем с огнем не сыщешь, и Прайен неожиданно, с каким-то деревянным энтузиазмом, вдруг согласился и ушел, по-моему, успокоенным.
Линч тоже расстроил меня. «Пикник в честь дня Четвертого июля», то есть налет на Нант, оказался исключительно удачным: как показала последующая рекогносцировка, из двадцати шести «крепостей», достигших самолетостроительного завода «Сюд Насиональ», восемнадцать сбросили бомбы, – прямые попадания! – например, в отдельное здание площадью всего в шестьсот пятьдесят на шестьсот пятьдесят футов, что, если учесть высоту (двадцать пять тысяч футов), можно было назвать образцовым бомбометанием по точечной цели. Но Линч отзывался о рейде иначе: самолеты нашей группы взлетали с опозданием, а при наборе высоты произошла такая путаница, что никто не мог сказать, где находится та или иная группа; облачная гряда над Ла-Маншем осложнила полет соединения; высотомеры, очевидно, не были выверены по высоте аэродрома, поэтому самолеты самой верхней эскадрильи нижней группы смешались с машинами нижней эскадрильи группы, которая летела выше всех остальных; перед заходом на бомбометание авиагруппа, шедшая сверху, ни с того ни с сего легла на встречный курс с группой, которая шла ниже и в последний момент была вынуждена вообще сойти с курса и сбросить бомбы где-то далеко от цели; связь на ультракоротких волнах работала с перебоями… Одним словом, Линч не жалел сил, пытаясь скомпрометировать все, что нам удалось сделать. Я был тогда слишком взволнован, чтобы связать желчные высказывания Кида с рогами, которыми так заботливо украсила его женушка; Линч же усиленно пытался доказать, что мы проигрываем войну и лишь напрасно губим себя, забавляясь дорогостоящей боевой техникой. Но это не все. Мой друг Линч, чья проницательность и живость всегда меня восхищали, а способность во всем подчинять себе своего командира Биссемера вызывала зависть, начал давать непрошеные советы, как мне вести себя с Мерроу, – нечто такое, что его вовсе не касалось.
Потом я рассказал Дэфни о том, что все время не выходило у меня из головы.
Во время рейда на Нант вражеские истребители почти не беспокоили нас над целью, и я видел, как далеко впереди, чуть выше нас, из самолета выбросился немецкий летчик, как раскрылся желтый парашют, и вздохнул с облегчением, когда понял, что теперь летчику ничто не угрожает, но тут же (очевидно, раньше самого немца) заметил, что его парашют загорелся, потом это заметил и сам немецкий пилот и начал подтягивать стропы; дальнейшего я не видел. Это зрелище вновь заставило меня, уже не первый раз, но теперь с особенной остротой ощутить свою беспомощность. Видеть смерть – на берегу ли в Пеймонессете, на воображаемом ли корабле, где умирал восковой Нельсон, в воронке ли около Пайк-Райлинга – тяжело, но видеть живого, но уже обреченного человека во сто крат тяжелее. Я страдал вдвойне: когда представлял себя на его месте и когда видел себя его убийцей.
Дэфни утешала меня, да еще как! Я почувствовал бы себя лучше, если бы выговорился и хоть так очистил себя от воспоминаний обо всем, что видел, но она словами и ласками отогнала все мои страхи и сомнения и вдохнула в меня новые силы.
На базу я возвращался с радостной мыслью, что теперь могу видеться с Дэфни чуть не ежедневно и она поможет мне стать новым человеком.
На следующий день в десять часов утра я узнал, что наш экипаж получил распоряжение отправиться на неделю в дома отдыха – офицеры в один, сержанты в другой. Выезда назначается на десятое июля.
Новость так огорчила меня, что я, не говоря ни слова Мерроу, поспешил в амбулаторию, к доктору Ренделлу, намереваясь отпротестовать приказ. Мы не нуждаемся в отдыхе! Мы превосходно себя чувствуем!
Док откинулся на своем вращающемся стуле, затянулся трубкой и посмотрел в окно. Как правило, сказал он, люди с большим нетерпением ждут своей очереди побывать в доме отдыха.
Я и без него это знал. Летные экипажи, вернувшись из дома отдыха, восторженно отзывались о проведенном времени и в качестве доказательств приводили такие доводы: кровати с простынями, бифштексы, холодное пиво, кинофильмы, бейсбол. Даже о женщинах там почти не вспоминали. Как сказал док, большинство летчиков ждет не дождется возможности вкусить такой райской жизни.
Я заговорил о Мерроу. Отозвался о нем как об одном из лучших летчиков авиагруппы, если не самом лучшем. После пятнадцати боевых вылетов он находится в расцвете своего мастерства. Он уже майор, а скоро получит орден. В любой день его могут выдвинуть на должность командира эскадрильи, а то и авиагруппы, так как Траммер, несомненно, не удержится. Как же док позволяет себе ставить под удар шансы Мерроу?
Ренделл уставился на меня сверлящим взглядом и поинтересовался, не сам ли майор Мерроу прислал меня.
Нет, он не посылал.
– У меня есть основания считать, – заметил док таким безапелляционным тоном, что я сразу понял бесцельность дальнейшего разговора и поднялся, – есть все основания считать, что вашему пилоту как раз самое время отдохнуть.
Я уже уходил, когда доктор сказал:
– Подожди минуточку. Тебя-то, Боумен, что беспокоит?
Человек может многое скрывать от себя, но в данном случае я хорошо знал, что меня беспокоит. Неудачное время я выбрал для переезда Дэфни. Ее недельное одиночество в Бертлеке или свободная неделя в Кембридже могли означать… Я страшился даже подумать, что могли они означать.
– Просто я не нуждаюсь в отдыхе, – ответил я, но тут же почувствовал такой приступ страха, что сразу подумал о своих нервах.
Ренделл долго смотрел на меня, потом проговорил:
