где так бесконечно и скорбно тебя не хватает.Я думаю, как простодушно мы играли бы вместеи мама погладила б каждого: «Дети, довольно…»Вот спрячусь, как прежде,во время вечерней молитвы,и ты ни за что, ни за что меня не отыщешь.А после в гостиной, в передней, в углу коридораты притаишься тихонько, чтоб я не нашел.Я помню, что мы доводили, играя,друг друга до слез.Мигель, ты спряталсяв августе, ночью, почти на рассвете,но вместо улыбки тебя осенила печаль.А я, твое неумолкшее сердце второе,смертельно тоскую с тех пор, оттого что тебя не нашел.И жуткие тени ложатся на детскую душу.Ты слышишь, Мигель, выходи,я жду тебя целую вечность. И может встревожиться мама.
Черные листья
Перевод А. Гелескула
Лишь сигарета в сумраке горит,подрагивая вспышками тревоги, —и нервный ритмколышет на дорогепастушью тень, как мертвый тамаринд.Сырая ночь стекает по стене,смывая все от крыши до приступка, —и тает дом в разбухшей тишине,где дышит дождь мучительно и хрупко.Как постарела дверь!Я и доныне помню ее пенье.Но, тихая, молчит она теперьи только пепел сеет на ступени,а сотни глаз зияющей тоскис меня не сводят темные орбиты,и по углам латают паукилохмотья тени, веющей забытым.И горечью дохнув,из темноты несмело и незрячевстают ворота, руки распахнувв растроганном и судорожном плаче, —то вновь мои сыновние глазакоснулись их немого полукруга,где в каждой щелке тайная слезауснула, как далекая подруга.И вот полузабытая тоскас бездомным сердцем тихо зашепталась.— Сеньора?— Да, сеньор, она скончалась…а я все вижу креп ее платка…Былое бредит, болью оживая,и молча принимается в ночиотверженная муза кочеваяточить свои певучие ключи, —как будто там,где стынут ненавистнопустых могил землистые зрачки,зажглись, верша таинственную тризну,магические древние клинки…А дождь идет, идет… И все дурманнейплывет кадильным дымом отпеванийкамфарный запах лавров вековых,которые стоят, темны и строги,и в дождь, не покрывая головы,оплакивают мертвых у дороги.
