преподавателем была сама генеральша, но нашлись еще два-три добровольных преподавателя. Дело, конечно, осложнялось тем, что не было ни книг, ни учебников. Приходилось довольствоваться фантазией учителей. В группу входили только дети титулованных родителей (я в том числе) и высших воинских чинов.
Все шло хорошо до тех пор, пока я не проговорился кому-то из товарищей, что, во-первых, мне не семь лет, а десять, и, во-вторых, что моя фамилия не Толстой и я, следовательно, не граф. Это дошло до генеральши. Взволнованная, она пришла объясняться к родителям. В какое, мол, положение ее поставили! Что она скажет князю такому-то? Как она будет смотреть в глаза графине такой-то? Какой обман, какой позор!
Я в это время был на улице и слышал через открытые окна нашей комнаты, как отчим кричал на генеральшу, затопал ногами и выгнал ее из дома. Генеральша, гордая и прямая, как жердь, шла от нашего дома с трясущимся подбородком и сверкающими от злости глазами, в состоянии, близком к истерике.
Я, конечно, перестал ходить в группу. Отчим решил сам заняться моим образованием. Прежде всего, он осведомился, что я читаю. Я читал тогда с увлечением неизвестно как ко мне попавшую книгу А. К. Толстого «Князь Серебряный». Отчим не любил своего однофамильца. Чтобы не развивать у меня дурного литературного вкуса, к глубокому моему огорчению, у меня отобрали «Князя Серебряного» и куда-то запрятали. Затем отчим велел мне спрягать глагол «быть»: я есмь, ты еси, он есть и т.д. Я со слезами на глазах повторял без конца: я есмь, ты еси, он есть, мы есьмы, вы есте, они суть, не понимая, зачем это нужно, ибо никто так не говорит.
На этом мое образование закончилось. Про спряжение глагола «быть» отчим забыл. Я, конечно, не напоминал. Чем-чем, но педагогическими способностями мои родители не обладали. Через много лет, когда отчима выбрали в действительные члены Академии педагогических наук СССР, я с грустью вспоминал первые его педагогические опыты летом 1919 года на острове Халки.
Питались мы на острове Халки довольно скромно и беспорядочно. Иногда Юлия Ивановна готовила что-нибудь на хозяйской кухне. Однажды Юлия Ивановна и мама задумали сделать плов из баранины с рисом. Об этом говорили несколько дней. И вот, наконец, Юлия Ивановна вошла в комнату, неся огромный противень с пловом. И мама, и Юлия Ивановна растерялись: неизвестно было, куда поставить противень. В комнате были две кровати, маленький диванчик, крохотный шатающийся столик и платяной шкаф. Для плова явно не было места. После некоторых раздумий его поместили под кроватью. Там он простоял несколько дней, пока его не съели.
Остров Халки, как я уже упоминал, — это один из целой группы островов в Мраморном море, носящих общее название «Принцевы острова». Справа от нас, если смотреть в сторону Константинополя, километрах в десяти-пятнадцати был расположен большой живописный остров Принкипо. Слева, совсем близко от Халки, — маленький каменистый пустой островок, название которого я не помню и грустную историю которого я расскажу позже.
Однажды мы решили съездить на Принкипо. Мама, я, актриса Жихарева и две хорошенькие девочки Таня и Наташа, примерно моего возраста. Это — дочери Жихаревой и известного петроградского актера Иллариона Певцова. Жихарева с дочерьми жили на Халки, в том же доме, что и мы. Принкипо не был похож на Халки. Вдоль моря тянулась широкая заасфальтированная набережная. Роскошные гостиницы, рестораны, зеркальные окна магазинов, золотистый пляж. Это был европейского типа курорт, на который приезжали отдохнуть или развлечься богатые константинопольцы.
Наняли фиакр (на лошади — соломенная шляпа). Проехались по острову. Потом ели мороженое в прохладном кафе. Ждали на пристани пароход. Девочка Таня жевала бутерброд с сыром, зажав в руке вместе с бутербродом пароходный билет, только что купленный в кассе. Когда пришел пароход, выяснилось, что вместе с бутербродом она съела картонный билет. Контролер, пропускающий на пароход пассажиров, не внял нашим уверениям, что девочка съела билет. Он рукой отстранил нас и посмотрел так, как будто хотел сказать: «Вы не могли придумать ничего более умного?» Пришлось бежать в кассу за новым билетом. Мы чуть не опоздали на пароход.
Слева от Халки был маленький необитаемый островок, покрытый рыжей травой. Во время войны в Константинополе, рассказывают, развелось колоссальное количество бездомных собак, которые стаями бродили по городу. Это было стихийное бедствие. По приказу городских властей всех собак переловили и загнали на пароход. Пароход высадил их на этом острове, развернулся и ушел обратно. Собаки быстро съели все, что возможно, и от голода начали выть. Потом стали пожирать друг друга. Непрерывный вой стоял над морем, не стихавший ни днем, ни ночью. Умирали и выли тысячи собак. С тех пор нога человека не ступала на этот остров.
Мы прожили на Халки несколько летних месяцев. Этот период нашей жизни описан отчимом в повести «Ибикус» (или «Похождения Невзорова»), а также в рассказе «На Халки». Наконец пришли из Парижа долгожданное письмо и необходимые бумаги от дяди Сережи. Мы едем в Париж!
Константинополь—Париж, лето 1919
Мы провели два дня в Константинополе. Спали в дешевой грязной гостинице. Отчим ходил оформлять визы, получать пароходные билеты. Потом мы все вместе бродили по городу. Я не видел в своей жизни более живописного, более пестрого по краскам и более антисанитарного города.
Стояло знойное лето. Присутствие широкого Босфора и близость моря не спасали от духоты. Мокрая от пота рубашка прилипала к спине и к животу. Мы поднимались и спускались по узким крутым улицам. Перешли через Золотой Рог в Стамбул. Для перехода через мост в том или другом направлении надо было платить несколько пиастров. Даже трамвай, проходящий по мосту, останавливался перед мостом, и контролер собирал эти пиастры у пассажиров.
В Стамбуле в знойном мареве спали огромные мечети. Мы заходили в некоторые из них. Надевали суконные шлепанцы, завязывая тесемки на щиколотках. В мечетях было пусто и прохладно. Каменные стены, простоявшие здесь более тысячелетия, напоминали о былом могуществе и славе Византии. Казалось, что дыхание самой истории исходит от них.
На другой день мы поднялись на громадный пароход, стоявший у причала. Он назывался «Карковадо». Это был немецкий пароход, взятый в плен англичанами, он шел под французским флагом, капитаном был француз, команда состояла из греков, вез он в основном зуавов, возвращавшихся с фронта и погрузившихся на пароход в Салониках, на первой после Константинополя остановке. Это был пароход-инвалид: он был накренен на левый бок. С таким креном и проделал весь путь: от Константинополя до Марселя.
Пароход вышел из Босфора в Мраморное море. Слева проплыли Принцевы острова, и среди них остров Халки, на котором остался кусочек нашей жизни. Затем мы вошли в Дарданеллы. Пустынные берега Трои, безмолвные солончаки — древний путь гомеровского Одиссея. Спустя много лет, уже в Петрограде, воспоминания об этих берегах послужили темой для рассказа отчима «Древний путь». Мама натолкнула его на эту тему.
Мама была первым слушателем и первым критиком отчима, а часто и его безымянным соавтором. Стихи в опере «Полина Гебль» (получившей потом название «Декабристы»), писавшейся Ю. А. Шапориным почти двадцать лет, принадлежат маме, хотя автором текста считается отчим. То же можно сказать о стихах в детской повести «Буратино», или «Золотой ключик», и о многом другом.
Возвращаюсь к «Карковадо». Алексей Николаевич и мама помещались в двухместной каюте третьего класса у левого борта парохода. Каждое утро, когда на палубе, шумя и балагуря, мылись зуавы, вся мыльная вода стекала в эту каюту. Отчим, разувшись, с пустой консервной банкой в руках, вычерпывал эту воду в открытый иллюминатор. Я с Никитой и Юлией Ивановной помещался в четырехместной каюте второго класса у правого борта парохода. Я занимал верхнюю койку, Никита и Юлия Ивановна — нижнюю. На противоположной нижней койке сидела старуха, похожая на жабу, с золотыми зубами и золотым лорнетом, болтавшимся на золотой цепочке. Это была, как я узнал впоследствии, содержательница публичного дома в Одессе. Над нею (следовательно, против меня) дремала томная девица. Другая такая же ехала в соседней
