узнать, понравится ли мне эта дорожка до такой степени, чтобы я захотел пробежать по ней милю.
Я узнал в Данедине, что в Новую Зеландию из Сиднея прилетел фотограф и что он настолько жаждет меня увидеть, что нанял самолет, чтобы лететь в Милфорд. Этот фотограф по имени Дэвид Мур был послан американским журналом «Спортс Иллюстрэйтед». Его задачей было сделать фотографии к очерку, который написал обо мне журналист из Крайстчерча Лес Хоббс. Я никогда не встречал мистера Хоббса и не слышал о нем. Я даже не знал, что он новозеландец, до тех пор, пока очерк не появился в печати.
Потом наша четверка вылетела в Крайстчерч. В то время как другие разместились в отеле, я искал относительного уединения в доме своего дяди, с готовностью отдав ему право быть моим неофициальным представителем для связи с публикой и отсеивать телефонные звонки, которые то и дело раздавались в доме.
«Подожди!»
Дэвид Мур наконец поймал меня; это случилось утром в день соревнований на полмили в Крайстчерче. До этого я с интересом следил по газетам о его подвигах. Он был настолько деятелен, что уговорил меня отправиться с ним в Кэшмир-Хиллз, чтобы там сделать несколько снимков, долженствующих изображать мою тренировку. Я описал ему мои занятия по трассе Вайатаруа, и Кэшмир-Хиллз показался ему подходящим местом. Однако после такого пути из Сиднея и стольких усилий Дэвиду было мало снимков, фиксирующих, как я бегу по крутому участку шоссе.
Он въехал на самую вершину одного из холмов, окинул взором литллтонскую гавань, остановил машину и сказал: «Потрясающий вид. Сейчас я сниму тебя на этом фоне».
Я сказал ему, что, во-первых, сомневаюсь, что картина действительно потрясает, а во-вторых, что тот грубый кусок земли, на котором он хочет снять меня бегущим, едва ли рисует картину моей настоящей тренировки.
Однако я плохо знал, насколько трудно отвязаться от этого парня. В конце концов я согласился сняться «только на память». Конечно, эта фотография была одной из тех, которые появились в «Спортс Иллюстрэйтед», и я стал получать письма от детей со всех концов света. Дети полагали, что я ежедневно пробегаю по 20 миль, как горный козел.
Теперь я уже никогда не соглашусь так сниматься и часто удивляюсь тому, что он меня уговорил тогда.
Утром пошел дождь, и мои надежды оказались слегка подмоченными, но потом установилась отличная погода. Но ни погода, ни перспектива нового захватывающего поединка между Халбергом и Талло, ни почти твердое обещание нового мирового рекорда на полмили не заставили прийти на стадион более 12 тысяч человек — число, красноречиво характеризующее любителей легкой атлетики в Крайстчерче.
Когда я вышел в парк на разминку, на поле состязались крикетисты, а вокруг них не было ни единого зрителя.
Я чувствовал особенную уверенность. Я узнал, что Барри Робинсон из Окленда, чемпион страны на четверть мили, приехал на соревнования провести первый круг, и перестал беспокоиться, что в забеге может не оказаться сильной конкуренции на первой половине дистанции. Барри, очевидно, приехал с этой единственной целью, и я знал уже по римской прикидке, что он может меня вытянуть на рекорд.
Мой подход к бегу здесь отличался от позиции в Вангануи перед стартом на милю. На этот раз я определенно шел на мировой рекорд. Еще со времени Олимпийских игр в Риме я хотел добавить к своему титулу олимпийского чемпиона звание рекордсмена мира в беге на 800 м — я очень хорошо знал, что в Европе существующий рекорд на полмили не ставится ни в какое сравнение с мировым рекордом на 800 м. Я был настолько уверен в благополучном исходе дела, что казалось — Барри был гораздо более озабочен, чем я.
Интересно отметить, что в беге на полмили хорошие результаты достигались всегда в тех случаях, когда первый круг проходился быстро. Рекорды устанавливались теми бегунами, которым первый круг протягивали, если на втором им удавалось удержать скорость. В девяти случаях из десяти на втором круге бегун увядал, но одному из десяти удавалось продержаться — и рождалось новое хорошее время.
Я думаю, это обстоятельство достаточно ясно указывает на проблему кислородного долга — фактор, лишающий бегуна сил, и вот почему, несмотря на то, что этот вид сегодня рассматривается как спринт, самое главное в нем — выносливость.
В отличие от других центров острова Южный Крайстчерч еще не усвоил практику старта по отдельным до рожкам, и мы начали бег с кривой линии, пересекающей все дорожки. Я занял позицию у бровки, а Барри был самым крайним. Всего в забеге участвовало восемь человек.
Когда раздался выстрел, Барри бросился вперед, как будто взял старт на 440 ярдов. Помня, что случилось в Вангануи, я доверил свои надежды только лишь одному лидеру и поэтому последовал за ним, хотя и чувствовал, что скорость бега высока. Я увидел, что Джон Борк, другой бегун на 440 ярдов, тоже спринтовал с целью занять позицию у бровки на первом вираже. Возможно, он был лучше приспособлен для старта с кривой, чем я, и спринтовать при старте с внешней дорожки, наверное, вообще разумно.
Однако для меня в этом ничего хорошего не было, потому что после быстрого старта Борк сбавил темп и отпустил Барри. На первых же 10 или 20 ярдах я потерял контакт со своим лидером. Я спешно обошел Борка, но Барри все еще был далеко.
На протяжении менее чем 50 ярдов я понял, что мы двигаемся с убийственной скоростью и что, кажется, от лидерства мне не будет никакой пользы. В отчаянии я крикнул Барри: «Подожди!», но это было глупостью. Он просто не услышал меня.
Дорожка была твердой и быстрой, и мне удалось увеличить шаг. На первой прямой я держался в пяти ярдах от него. Я еще не спринтовал, хотя был недалек от этого. При выходе из второго виража, чтобы удержаться за Барри, мне пришлось поднажать еще.
Стараясь войти в контакт с лидером, я совершенно потерял чувство темпа и, когда мы подбегали к гонгу, приготовился внимательно выслушать свое время, чтобы восстановить контроль над собой. Я ожидал, что хронометрист начнет отсчитывать секунды начиная с «пятьдесят», однако первое, что я услышал, было «сорок». «Пятьдесят» уже прозвучало, когда я пробегал мимо него.
Здесь по каким-то непонятным причинам Барри освободил мне дорожку. Я контролировал свое сознание с необыкновенной ясностью. Возможно, так подействовало сообщение о фантастическом времени на первом круге, и вместо того чтобы почувствовать потрясение и перейти на легкий бег или дрейф, я вдруг быстро сообразил, что чувствую себя сейчас столь же хорошо, а может быть, даже лучше, чем в других состязаниях, когда четверть мили проходил на две-три секунды медленнее.
Подстегиваемый каким-то неистовым импульсом, я забыл о традиционных рекомендациях и усилил темп. Теперь это было чистое состязание с секундной стрелкой. На предпоследней прямой я чувствовал, что бегу еще быстро, и отчетливо сознавал, что на данном участке дистанции иду лучше обоих мировых рекордов. Все, что оставалось, — это продолжать.
Особенных трудностей не возникло до тех пор, пока я не вошел в последний вираж. Здесь усталость от первых 660 ярдов — я пробежал их за 1.16,9 — нахлынула на меня волной. Наступил момент, когда для продолжения бега требовались настоящие усилия. Я чувствовал, что бег замедляется, что уже не могу больше бежать, и в это время выходил только на последнюю прямую.
Нечеловеческими усилиями я заставлял свои ноги двигаться, удерживать шаг; я шатался на омертвевших ногах, отчаянно пытаясь восстановить контроль над собой и сделать все, чтобы увеличить скорость.
Но пробежав ленточку, я не нуждался, чтобы кто-нибудь сообщил мне время. Я знал, что прошел обе дистанции с мировыми рекордами. Отовсюду ко мне бежали люди, большей частью с фотоаппаратами, и я, наполовину отрешенный от всего, смотрел, как другие бегуны заканчивают дистанцию. Вторым пришел Дюпре, третьим — Борк. Я так и не узнал своего результата, пока не было сделано объявление
