Пьяный в полдень
Случилось это в самый полдень, когда мучительный зной проник во все закоулки каменного города; листья на деревьях поникли, от горячего асфальта несло смолой. По улице шел пьяный. Шляпа странным образом держалась у него на самой макушке — так умудряются носить шляпу только пьяные; у трезвого она свалилась бы с головы через пару шагов, пьяный же пройдет в ней все круги ада. Шел он широким, но не поддающимся измерению шагом; искуснейший геометр сел бы в калошу, заставь его измерить это переплетение ромбов, эллипсов, зигзагов. Прохожие оглядывались на пьяного, а он себе шел; у него было пугающее лицо безумного пророка, а руками он с такой силой раздвигал воздух, будто то и дело натыкался на препятствие. И невнятно бормотал при этом.
Впрочем, путь его был недолог. Вот он пошатнулся, повалился на траву, да так и остался лежать там. Шляпа, ясное дело, продолжала держаться на его голове, лицо — красное, опухшее — оказалось на самом солнцепеке. Изо рта струйкой стекала слюна, глаза закатились; когда он падал, рубаха вылезла у него из штанов, и обнаженное, потное тело являло зрелище в высшей степени отвратительное.
Понемногу начали сходиться люди; дело происходило на Праге, где, как известно, всех развлечений — медведи да пьяные. Прага и сейчас словно бы другой город в составе Варшавы, человека из центра многое здесь удивляет. Тут полно «человеческих обломков» — как выразился один молодой одаренный критик, который, очевидно, полагает, что человек, как и машина, может в конце концов сломаться. Для людей, смотревших на пьяного, зрелище это было обыденным. Стоял среди них человек в темно-синем костюме и светлой кепке. Он говорил:
— Была жизнь? Была. Жил я? Жил. Бывало, мог что ни день напиваться в стельку, и свояк мой тоже мог. Прежде была забегаловка на Ратушовой; когда мы со свояком туда входили, оркестр «Легкую кавалерию» играл. Литр, помню, стоил четыре злотых; и свояк был пьяный, и я был пьяный. Что ни день — в дымину. А теперь что? Да ничего. Теперь если я подзаправлюсь раз в неделю, считай, уже хорошо. Очень даже хорошо. А бывало, каждый божий день. Со свояком. Тут, на Праге, кого ни спроси, все Владека Майтлоха знают.
— А что сталось с вашим свояком? — спросил один из толпы. Низенький, сухой человечек с загорелой лысиной. Мужчина в синем костюме повернулся к нему.
— А тебе-то что за дело? — спросил он с вызовом.
— А я, может, знал вашего свояка — сказал низенький. — Я двадцать лет на Праге живу. Кучу людей тут знаю.
— Генека Яблоновщака знал? — спросил человек в синем костюме.
— С Бялостоцкой, что ли?
— Нет. У него еще на Зомбковской мастерская была.
— Нет, — сказал человек с загорелой лысиной. — Этого не знал.
— Так на хрена встреваешь? — сказал тот, что в синем костюме. — Страх как не люблю проныр, которые повсюду нос суют. У меня правило твердое: держать язык за зубами.
Пьяный лежал на солнце, людей вокруг все прибывало. Среди них стояла девушка; вздернутый носик, светлые волосы; лет двадцати от силы. Девушка говорила:
— Как можно было так напиться? Ну не стыдно? Облик человеческий теряет, здоровье губит — за свои же денежки. Мне его нисколечко не жалко. Пусть бы загребли в милицию да ночку там продержали. Что он, жить иначе не может? Может. Работать может, семью завести. А если у него есть семья? И сейчас его дома ждут? И учиться он мог бы, теперь даже старые люди еще могут учиться.
— А с чего вы взяли, что ему учиться охота? — сказал кто-то сзади. — Может, он сам по себе? Может, его никто отродясь не любил и не любит? Может, он один живет и ему неохота в пустой дом возвращаться? Может, он один-одинешенек…
Девушка обернулась, с минуту смотрела на говорившего, потом разразилась смехом.
— Ну, вы прямо как ребенок! Никто не любил… одинешенек… Ему надо цель себе в жизни найти. Ясно? Цель. Одиночество? Да не бывает такого. Нет теперь ни одиноких, ни несчастных. Нету.
— Понял, — сказал тот, что перед тем обращался к девушке. — Спасибо.
К девушке подошел парень в чудной какой-то рубахе; его коротко остриженные волосы торчали ежиком.
— В кино пойдете? — спросил он. — У меня два билета.
— А на что?
— Не знаю. Про любовь вроде.
— Муть небось?
— А кто его знает, — пожал плечами парень. — Может, и ничего… Пойдем, скоро начинается.
Он взял ее за руку, и они ушли. Человек в синем костюме и светлой кепке говорил, прикрыв глаза:
— Был в шестом отделении сержант знакомый. Бывало, заберут нас: меня и свояка. Как всегда, на двадцать четыре часа. Ну, сержант свояку и говорит: «Я, Хенек, тебя посажу. Будешь ты у меня, Хенек, сидеть. Чтоб мне провалиться, упеку как миленького». Но дольше суток мы никогда не сидели. Горя не знали… мы со свояком.
— Порядочная свинья, должно быть, этот ваш свояк, — сказал кто-то сзади.
Это был приземистый человек в таких вытертых штанах, что и в аду по ним можно было признать монтажника. На нем была спортивная майка, на левом плече — татуировка в виде змеи. Был он приземистый и коренастый, как медведь; широкая спина и мощные плечи выдавали недюжинную силу — человек этот внушал доверие. Наклонившись к лежавшему, он резко его встряхнул. Пьяный приоткрыл один глаз и тут же закрыл. Человек в вытертых штанах выпрямился.
— Скотина, — сказал он. — Нализался в самый полдень. Ну что теперь прикажете делать с этим сукиным сыном?
— Постеснялись бы, — сказал кто-то сбоку, лицом похожий на учителя. — Постеснялись бы так выражаться. Как можно, тут ведь женщины, дети… Небось по воскресеньям сами не лучше выглядите.
— Я знаю этого пьяницу, — сказал другой мужчина. — Когда-то на Брестской бар был. Назывался «Приют моряка». Владелец побольше двухсот килограммов весил; издалека приезжали на него поглазеть. Дебошей там никогда не устраивали, посетители развлекались, как воспитанные дошколята. Я иногда захаживал туда; моряк этот мастер был рассказывать: ты прямо как собственными глазами все видел. Этот крошка, что на земле валяется, тоже туда приходил. Встанет, бывало, у стойки и говорит: «Я, хозяин, отсюда уеду. Уеду отсюда, и все позабудут, что я в этом городе жил. Но вы-то меня будете помнить, а? Ну пьянчужка я, ладно. Пил тут у вас каждый день. Даже по воскресеньям. Всю неделю ждал, вот будет воскресенье, подамся куда-нибудь, а в воскресенье никуда идти не хотелось. У тех, к кому хотел бы пойти, выходных не бывает. Вот я и прихожу к вам. Будете меня помнить, а?»
— Он псих был, что ли? — спросил мужчина со змеей на плече. — Чего так странно говорил?
— Люди, они все странно говорят, — сказал тот, что встречался с пьяным в баре «Приют моряка». — Людей всегда трудно понять. Но психом он не был. Он раньше мировой был парень, порядочный.
— Многие теперь спились — сказал мужчина с худощавым лицом и в очках. — Дали бы людям все, что требуется для хорошей жизни, они бы не стали пить. Зарабатывают мало, вот в чем дело.
— Чего? — возмутился обладатель змеи. — Вы это кому говорите? Мне? Да я тысячу злотых зарабатываю! Но у меня же баба и двое ребятишек. И это вы мне говорите? — Он перевел дух. — Лучше помогли бы. Давайте-ка отведем этого типа.
— О, нет! — мужчина в очках поднял кверху палец. — Прошу прощения, но это омерзительно. Я не намерен помогать пьяной скотине. К тому же я нездешний и в Варшаву приехал вовсе не за тем, чтобы сопровождать пьяных скотов.
— Ах, вон оно что, — сказал человек со змеей. — Вы сюда пожаловали, чтобы увидеть город и нашу красивую жизнь. А ну-ка убирайтесь! Сейчас лето, вам поправиться надо, загореть. А в больнице ведь солнышка не будет. Какая он тебе скотина?
Господин в очках удалился мазурочным шагом. Мужчина в синем костюме и светлой кепке сказал:
