я ее любил.
Если женщинам лгут, то из-за любви.
Та же студия сейчас пуста. Если не считать моей кровати. Это старая кушетка, стоявшая всегда наверху в моей конторе, я отдыхаю на ней в промежутках между съемками. Ее перенесли вниз и поставили в центре студии. Мне удобно лежать на ней, но я чувствую себя потерянным в этом громадном помещении. Вокруг на полу все еще видны пометки мелом для декораций к моему последнему фильму, но реквизита уже нет. Ни кабелей, ни захватанных сценариев, ни перышка, ни блестки от костюма. Даже шкурки от колбасы и оливковые косточки, которые каждый день оставались на полу после обеда, тщательно подметены. Высоко надо мной висит металлическая решетка, к которой раньше крепились лампы. Тоже пуста. Кто-то припрятал и длинные черные шторы, предназначенные для того, чтобы приглушать шум от статистов, который иначе был настолько гулким, что мне приходилось орать в мегафон.
Железные двери во всю стену, которые можно было раздвинуть одним движением руки и увидеть двор, закрыты на замок. Даже птицы, свившие гнезда под крышей, и те, казалось, улетели.
В шестнадцать лет я заработал свои первые деньги, нарисовав комиксы и карикатуры и разослав их во все римские журналы. На них обратил внимание издатель научно-фантастических комиксов и стал поручать мне заполнение «облачков» с текстом. Тупая работа. Чтобы это выдержать, я параллельно придумывал свои собственные приключения, героем которых был Зарко, командор планеты Гомба. Но когда многие уехали в другие города на заработки, чтобы содержать свои семьи, и число сотрудников в нашем бюро значительно сократилась, мне разрешили разработать несколько своих идей. Так что, в конце концов, я нарисовал несколько серий для нашей местной газеты «Il Resto del Carlino».
Первое, что я делал, взяв чистый лист, это прочерчивал линии. Еще не зная, что я буду рисовать, часто еще до того, как у меня был готовый рассказ, я чертил по линейке границы окошек, где будут происходить сцены. Так же, как позднее, я сначала выбирал композицию кадра, а потом заполнял его действующими лицами. Обычно страница комикса выстраивалась согласно определенному плану, по которому первая и последняя картинки получались самыми большими; первая, вводная, последняя — финал с завязкой для продолжения на следующий день. Изредка я отваживался использовать целую страницу под одну картинку, чтобы хватило места для чего — то необыкновенного: массовой сцены или панорамы. При этом главное — не стараться нарисовать сразу как можно больше, а, начав с нескольких линий, изобразить небольшую, но характерную фигурку где-нибудь на переднем плане.
Итак, я лежу здесь на своей кушетке, подобно осторожному наброску на пустой странице. Моя маленькая кушетка слева внизу, вокруг пустота, ограниченная стенами Студии № 5, рабочий пол подо мной, а сверху — решетка, куда вскоре подвесят юпитеры. Все вместе — это рамка, оболочка, которую я должен заселить своими мечтами. Над дверью в коридор висит стеклянное табло, за которым находится красная лампочка. Она только что включилась: ТИШИНА, ИДЕТ СЪЕМКА!
В детстве я считал, что в кинотеатре «Фульгор» в Римини самыми увлекательными были минуты до начала показа фильма. Все сидели и ждали. По-прежнему, громко разговаривали. Дети галдели. Мама смеялась и, шурша, открывала пакеты со сластями. Весь зал был полон радостного ожидания. Вскоре мы увидим Грету Гарбо,[14] Рональда Колмана или «Маркс Бразерс». Подобное состояние я ощущаю уже несколько дней. Только на этот раз напряжение значительней, взрослее. Оно подобно ощущению, возникавшему, когда я работал над своими фильмами и утром перед первыми съемками приходил в Студию № 5. Но сейчас от этого зависит нечто большее.
Это очень похоже на объятия любимой. Кажется, уже невозможно пошевелиться, но хочется, чтобы она обняла еще крепче. Чем больше ты ограничен в движении, тем сильнее страсть. Ты едва дышишь, и все же чувствуешь себя надежно защищенным. Когда ее объятия немного ослабевают, начинает казаться, что ты ее теряешь, и ты притягиваешь ее снова, а она обхватывает тебя не только руками, но и ногами и сжимает изо всех сил. Все, что ты хочешь сказать, сводится к нескольким вздохам. Их никто не поймет, и все же ими все сказано. Иногда моя строгая любовница обхватывает меня так крепко, что я чуть не умираю. Благодаря ей я чувствую границы своего тела. «Не отпускай, — плачу я, — не отпускай!» Тогда она целует меня, смеется и еще туже затягивает ремни своей любви.
«Тише, мой мальчик, — шепчет она, — фильм начинается».
История Галы должна начаться с розы. С множества роз и тюльпанов, конечно, ибо ребенком она жила в Голландии, среди разноцветья, среди цветов всех мыслимых и немыслимых сортов. Да, впервые мы видим ее среди всех цветов мира.
Красочными пятнами лежали бутоны и стебли, разбросанные на бетонном полу перед аукционным залом, расплющенные грузовиками, отъезжающими и приезжающими в темноте раннего утра. Ее отец шел, наступая на цветы, но Гала не хотела пачкать свои новые лакированные туфельки. Поэтому, держа его за руку, она перепрыгивала через раздавленную массу. Иногда она подпрыгивала, повисала на его руке, подтягивала ноги и летела над землей, пока ему, наконец, это не надоело, и он попытался отцепить ее от себя, после чего она отпрыгнула и побежала впереди него.
Таким образом они почти подошли к высоким стальным дверям здания гигантского комплекса, как вдруг Гала остановилась перед букетом хризантем. Они лежали на земле недавно и были еще свежими и нетронутыми, что продолжалось бы недолго — грузовики не прекращали своего движения. Слепящие фары мешали девочке. Она зажмурила глаза.
Гала чувствительна к ритму света.
Порой, когда она ехала в машине солнечным днем по длинной улице, ей приходилось закрывать глаза руками, чтобы не кружилась голова. Недавно она в виде исключения не сделала этого, потому что ей вот- вот должно было исполниться восемь, а она решила отучиться от всех своих детских привычек еще до дня рождения. Она села в машине себе на руки и всю дорогу держала глаза широко раскрытыми. Чередование света и тени было розгами, которые она должна была вынести. Она выдержала три четверти расстояния, но потом ей показалось, будто сзади нее возникла волна, которая могла захлестнуть ее в любой момент. Она подумала, что за ней кто-то сидит, возможно, фокусник с огромной развевающейся накидкой, которую он хочет набросить на нее, она уже видела краешком глаза сверкание красной подкладки. Но Гала не обернулась. Ведь ей уже почти восемь, а этого достаточно, чтобы понимать, что сзади никого нет. В этот момент солнце непрерывно освещало ее лицо. Она смотрела на свое отражение в боковом окне и гордилась, что выдержала это испытание.
На площадке перед аукционом шофер замигал фарами, предупреждая девочку о том, что сейчас поедет. Другой опустил окошко и что-то крикнул ей, но его голос заглушило шуршание тяжелых резиновых шин по бетону. Чтобы закрыть лицо, Гала чуть не выбросила букет хризантем, который только что подняла. Но все же она этого не сделала, потому что цветы были для папы. Она поискала его глазами, но не смогла его разглядеть среди мигающих фар. Она крепко зажмурилась и почувствовала, что ее юбку тянет за собой проезжающий рядом грузовик. Внезапно она поняла, что папа сзади нее. Он бежал к ней издалека. Яркий пучок света увеличивал его тень, которая быстро становилась все короче, меньше, пока полностью не совпала с ее тенью.
Одной рукой отец подхватил ее, чертыхаясь от испуга, и только у входа в Информационный центр резко поставил снова на землю.
— В чем я провинился, — рявкнул он, — за какие грехи мне досталась такая дочь?
— Понятия не имею, — ответила Гала, — но, наверняка, это было гнусное преступление.
За эти слова она была вознаграждена поднятием уголков губ, так что саркастическое выражение его лица уступило место улыбке.
В их семье царила атмосфера взаимных насмешек. Отец Галы — его зовут Ян, как и всех мужчин в Голландии — казалось, всегда был готов дразнить, провоцировать других. От страха, что его дочери будут недостаточно защищены от окружающего мира, он старался как можно быстрее сделать их независимыми в суждениях. Он словно не мог успокоиться, пока они не научатся брать над ним верх, и каждый раз, когда у них это не получалось, казалось, что он в очередной раз в них разочарован. Чем больше нежности проявляли к нему его дочери или их мать, тем более жестокую взбучку он им задавал. И Гале повезло, она была его любимой жертвой. Ей нравились его хлесткие слова. Когда он на нее сердился, она, во всяком случае, была уверена, что он ее любит. Он хотел достать из нее лучшее, потому что видел в ней это. На самом деле, он просто-напросто ее поддразнивал, в надежде получить от нее той же монетой, но это была
