казалось проще, чем расколоть гнилой фундук.
Но горожане решились на последний шаг — они открыли ворота и выпустили из скорбного дома сумасшедших. Вслед за кривляющимися обезьянами, изглоданными голодом и душевными болезнями вышли простоволосые, как утопленницы, бабы с мертвыми младенцами на руках — кто волок сам труп, кто куклу в пеленах, кто крышку от драночного детского гроба. Все это клокотало, визжало, выло, кишело на мосту слипшейся массой, от такого парада опешили даже бывалые рубаки. Командиры отдали приказ стрелять.
Солдаты роптали, только наемники — хорваты, которым сам черт не брат, дали первый залп — скосили первые ряды. Сумасшедшие грызли еще теплых мертвых, голод, сударь мой, осадный голод.
Тогда Рыло застрелил командира и выбил барабанную дробь.
Добрая половина драгунского полка вышла из повиновения и обратила оружие против своих.
Их, повторюсь, уничтожили.
Рыло и еще несколько заводил были примерно наказаны.
В ночь после наказания троим удалось бежать — как, не спрашивайте, не знаю.
Двоих нашли, Рыло нашел я… И опознал там, в монастыре.
Ничего они не выгадали, дураки.
Город все равно был взят, неделей позже.
Вишневые деревья теперь проросли сквозь печные трубы в сожженых домах. Говорят, в Магдебурге до сих пор никто не живет, кроме лис-трупоедов и беглых каторжников.
Я исполнил приказ полковника — когда мы ворвались в монастырь, испуганный настоятель сказал, что слепец после нашего разговора, молча ушел, и никто не ведал, куда.
У него не было шансов выжить. Война продолжалась. Война замела его следы и перемолола даже те кости, что из милости оставила ему.
Спустя два года мой добрый полковник преставился, я повоевал на писарском коште еще немного и, в скором времени оставя ратные дела, вернулся в любезную нашу отчизну, признаюсь, имея за душой мало мальский капиталец.
Маменька и отец выплакали по мне глаза, почитая меня за мертвого. То-то было поцелуев, слез и объятий!
Во времена моей молодости чувства людей были чисты и откровенны, не то что хамство и разнузданность нынешней молодежи.
Вы человек пожилой, вы меня поймете.
Взял я за себя хорошую жену. Сейчас с Божьей помощью растим внучка, давеча его конфирмовали.
Кстати, слыхал я утешительные весточки о том, что размолвки немецкой войны близятся к концу, да и Бог с ними совсем, хоть бы они все передохли в военном горне и паписты и лютеране!
Что ж вы не пьете, сударь, наливка отменная, на морозной рябинке.
Да не дурно ли вам?
Может крикнуть корчемницу?
Осторожнее, Бога ради, куда вы так резко встаете, вы ушибетесь…
Господи Боже! Помяни, Господи, царя Давида и всю кротость, всю кротость его…'
— Я продолжаю видеть, Лисявка.
Южанин
Вольный город Кобруц,
Центральная Европа.
1232г
…- Яблоку, говоришь, негде упасть? Ну яблок, конечно, мы на гостей сыпать не будем, а вот гвоздики или фиалки можно. Денег нет, денег нет… Экий ты скучный тип, Клод. Два месяца в моих секретарях бегаешь, а все никак не сменишь песенки. Перед гостями стыдно, сквалыга. Ладно, давай сюда бумаги, плащ и розу.
Силы небесные, он опять выпучил зенки! Пора бы запомнить, in cathedrae[2] я не знаю, куда девать руки, мне спокойнее, когда они заняты. Не с веером же мне выходить.
Да нет, чайные я терпеть не могу, красную.
Так… зеркало… Ничего, недурно… Я бы даже сказал: шарман.
Шарман, неуч, значит: очаровательно. По французски.
Присядем на дорожку.
Ну, с Богом! Пошли!
Господа, аншанте!
Здравствуйте, господин Морви! Как ваше дело, как супруга? Мой ей поклон, и удачных вам продаж. Возможно, я приценюсь к вашим тканям. У вас отменные образцы дамасских тканей!
Зенобий, старая прорва! Дай поцелую!.. Тысяча извинений, мадонна! Я обознался со спины. Разрешите представиться: кавалер Ив Брабо, бургомистр вольного города Кобруца. Ну что вы, мадонна! Это заблуждение, не все бургомистры похожи именно на бургомистров. Лично я знавал одного, так его путали с могильщиком.
Мое почтение, милорд! К несчастью, для полного поклона здесь слишком людно, негде развернуться. А сынок-то ваш как подрос, возмужал… Ах ты, ангелочек! Ну, не прячься за папу. Ты какие любишь — мятные или карамель? Сколько ему, милорд? Двадцать два? Летит, летит времечко…
Марк, я же просил тебя не опаздывать. Духовенство любит точность. Что ты такой смурной? Нет, я здоров. Ты полюбуйся каких господ я собрал — ей богу, как на грядке. Кстати, хочешь пари? Не отказывайся, дружище! Ставлю бочку шестилетнего мулен, этот парчовый сброд будет слушать мою речь, разинув рты. Не грусти, Марк, будь по-твоему, обойдемся без пари… Извини, но я тороплюсь.
Клод, я вездесущ, но до определенных пределов. Какого черта держу тебя, олуха, в секретарях, ума не приложу. Рассади гостей сам хоть как-нибудь, и пора начинать. Ты запер дверь? Молодец, давай сюда ключи. Как зачем?! Ты постоянно все теряешь. А я говорю — теряешь! Все, я полетел.
Умоляю, уберите ноги из прохода.
Уф-ф… От имени городской общины Кобруца, совета купеческих гильдий и ратманов, я имею честь приветствовать всех вас в далеко не роскошном, но милом сердцу зале Новой ратуши. Его преосвященство, епископ Горьких земель, Нарренланда и Каламины Амброз Валлеруа соизволил явиться на сегодняшнее торжество в сопровождении двоих генералов ордена Святого Доминика.
Чувства переполняют меня, сьеры! Отныне скромный град Кобруц, подобно смиренной девственнице в белых одеждах, приемлет волю Господа, осенившего наши родные пенаты с превеликой щедростью.
Нынче мироточивые мощи святого Стефана, его чудотворный зуб и бедренная кость будут храниться в кафедральном соборе Всех Святых.
Большего мог ли желать ты, многогрешный город Кобруц?!
Все мы присутствовали утром на торжественной мессе, и, клянусь, счастливые слезы не раз затмевали мои не привыкшие к рыданию очи.
Почтеннейший отец Амброз, ревностный служитель Господа и ордена, привез мощи в наш город, не взирая на трудности странствия и затяжные дожди, до сего дня омрачавшие майские небеса.
Но сегодня небо над Кобруцем чисто.
Вижу!
Вижу ангельские головки, с умильной радостью глядящие на нас от престола Божия! Как отзываются
