— Послушайте, засыпка сорок грамм — это ложка должна стоять. Ложку не повернуть — понимаете. А вы получаете воду. Нам дают великолепный паек. Великолепный. Сто семьдесят пять грамм крупы в день. Это можно жить и быть сытым. Разве претензии какие-нибудь к обеду? Нам дают прекрасный паек. Претензии только за счет того, что они из полноценных продуктов готовят вам такой суп. Они мазурничают. Это называется — просто мазурничают.
— После того, как нас только что призывали жить для светлого будущего, — и вдруг столь материальный разговор.
— Вы глупости говорите. Если вы не понимаете...
— Вы не понимаете иронии...
— Какая ирония! Я ничего не говорю. Допускаю. Пуская они берут себе треть нашего пайка. Надо же им сожрать еще тарелку супа. Но две трети давайте нам. Две трети — на стол. А где они? Тут нужен серьезный контроль, а не то что установили какие-то дурацкие дежурства.
— Поговорите с Н. С.
— А чего мне с ней говорить? К ней ходить. Что она за принцесса?..
— Она же столовая комиссия...
— Ну и прекрасно. Она женщина взрослая. Сама должна знать, что из чего можно сделать. Вот вам, пожалуйста, каша. Разве здесь двести пятьдесят грамм? Абсурд. Она мне ее перевесит. (Встает с тарелкой.)
— Надо понимать, что важно для жизни.
— Так то жизнь. А жизни нет; есть постепенное умирание.
— Никакого нет умирания. Сто семьдесят пять грамм крупы в день на каждого — прекрасный паек.
Н. (соседу): — Он интересуется только граммами. Все-таки это ужасно, особенно когда мужчина... В конце концов, все мы сейчас очень голодные. Но нельзя же так...
Сосед: — Нам с вами еще вообще кашу не принесли, а мы терпим.
(Кашу приносят.)
Н.: — Если бы эту кашу дали С., он бы несомненно пошел ее перевешивать. (Быстро ест.) После высокой идеологии сразу плюхаешься на дно столовой. (Ест.) Хлеба нет, так приходится так есть. Пока у меня был, я добавляла яичный порошок.
— Вам это кажется более вкусным?
— Мне все кажется более вкусным. Мне кажется вкусным все, что можно положить в рот. Я всегда хочу есть. И чем больше ешь, тем больше хочется.
(С. возвращается с тарелкой. За ним идет заведующая столовой.)
— Ну как, перевесили?
С.: — Добавили незаметно. Долго ли подцепить ложкой. И говорит — ах, видите, перетягивает. Разве ее столько было?
Заведующая: — Не говорите глупости.
С.: — Я глупости не говорю. Спросите всех. Здесь еще до вас было несколько случаев...
Заведующая: — Меня не касается то, что было до меня. Никто вам не добавлял.
С.: — Это очень просто делается. Подцепила незаметно ложку. Я еще кофе выпью. Я сегодня получил эту селедку, которую давали. Поел селедку с уксусом.
— Какая селедка?
— Астраханская. Ничего. Хороший засол. Но тот хранитель, который ее потом сохранял, допустил ржавчине проесть кожу. Дальше кожи ржавчина не пошла, потому что засол хороший. Я когда засаливал рыбу, всегда очень следил, чтобы не было ржавчины. У меня еще сейчас есть остатки бочоночка — к водке. А вот свежую селедку мало кто ел, потому что она сразу засаливается. Объедение. Ее, знаете как, нужно еще живую поджаривать.
Н.: — Главное, это сегодня моя последняя еда.
— А хлеб на вечер?
— О, хлеб! Я уже забыла, как выглядит сегодняшний хлеб. Мне всегда хочется есть. И выходит так: до часу я не ем, потом я набрасываюсь, съедаю весь хлеб. В час я обедаю без выреза. В пять я обедаю с вырезом. И все. А вечером, вечером, если вороне бог послал кусочек сыра, так есть сыр. Но это почти никогда не бывает.
— Сегодня выдача. Вы можете вечером есть шоколад или конфеты.
— У меня двести грамм уже съедено, а сто раздарено — всё.
— Зачем же вы дарите сладкое? Странное дело.
— Так. Уж такая традиция. Со мной в день выдачи очень выгодно иметь дело.
Соседка по столу, вмешиваясь в разговор: — Знаете, я бы на вашем месте это не делала. Вы столько об этом говорите, что теряется всякое доброе дело.
Н. (на миг смутилась, но нашлась): — А это не доброе дело. Я совсем не добра, нисколько.
— А что же?
— Это просто глупость. Если бы это было доброе дело, я бы об этом не говорила. Нельзя говорить о
