золотым обрезом. Писем получал множество, порой вздорных и сумасшедших. Но от кого бы письмо ни было, непременно на него ответит, в одну графу занесет, от кого и когда получено, в другую – краткое содержание письма и даже своего ответа. «Откуда в тебе это, Саша? – спросил его однажды Чулков, который никак не мог привыкнуть к блоковской методичности. – Немецкая кровь, что ли?» И запомнил ответ: «Немецкая кровь? Не думаю. Скорее – самозащита от хаоса…»
Много писем было от женщин, от незнакомок: его боготворили. Мать писательницы Либединской, Татьяна Толстая, поэтесса с псевдонимом Татьяна Вечорка, вспоминала, что ее подруга Сонечка (фамилия, как принято говорить ныне, в редакции имеется!), «тургеневская девушка» с мягкой длинной косой и кожей в родинках, подкрадывалась к дверной ручке Блока на лестнице и обцеловывала ее. А однажды, встретив поэта на улице, весь вечер незаметно шла за ним и подбирала его окурки. Целую коробку набрала и едва не молилась на нее потом. Так к нему относилась молодежь, и особенно девицы. А он, крутя романы с актрисами, признавался, что больше любит женщин, похожих на героинь Достоевского…
Неземной Блок легко достигал вершин, «неземных высот», но столь же легко и вполне осознанно опускался и на самое дно. Наверное, не был лишен глубоко скрытого честолюбия. В разговоре с Ю.Анненковым, смеясь, говорил, что имя отца его – Александр Блок – две начальные буквы алфавита: А и Б. Имя матери – Александра Андреевна, урожденная Бекетова – три буквы: А, А и Б. Имя ее отца и его деда – Андрей Бекетов: А и Б. Наконец, «мое имя – Александр Александрович Блок: А, А и Б. Я родился и живу в самых первых рядах алфавита, и, может быть, поэтому многие часто считают меня надменным, высокомерным… На самом деле это совсем не так». И был до смешного скромен. Однажды, глубокой ночью, именно на Монетную пришла телеграмма из «Вены». В ней сообщалось: Блока выбрали «королем поэтов». «Вена» – не город, ресторан, в котором пировали художники, артисты, самые знаменитые писатели и самые блистательные женщины того времени (М. Морская ул., 13). Какие там заключались пари, какие завязывались романы, придумывались мистификации, как воспаряла мысль! А в ту ночь поэты заспорили – кто из них самый лучший. За отсутствующего Блока проголосовали Мандельштам, Пяст, Гиппиус и Елизавета Кузьмина-Караваева, урожденная Пиленко. Так вот, Блок не придал этой победе никакого значения. Это Маяковский скоро оскорбится, что не его, а Северянина выберут «королем поэтов», последним «королем» русской поэзии, – с тех пор турниров таких не устраивали. А Блок, повторяю, был скромен. Павел Лукницкий в середине 1920-х запишет слова Ахматовой: «О хвастовстве: “Вот чего не было у Блока… Ни в какой степени. С ним можно было год прожить на необитаемом острове и не знать, что это – Блок!” У него, – записывал за Ахматовой Лукницкий, – не было ни тени желания как-то проявить себя в разговоре…» Даже, заметим, в разговоре! На собраниях, на вечерах и «тусовках», как сказали бы сегодня, Блок чаще всего сидел, слушал и молчал. «Я никогда не видал, – напишет позже о Блоке К.Бальмонт, – чтобы человек умел так красиво и выразительно молчать. Это молчание говорило больше, чем скажешь какими бы то ни было словами…»
Да, он легко достигал «неземных вершин». А однажды реально «столкнулся с небом». Поэт Грааль Арельский, в миру Степан Петров, студент-астроном, вытянул как-то Блока из «белой квартирки» в обсерваторию, в Народный дом, где часто дежурил по ночам. Там, желая подшутить над Блоком, который «благоговейно и даже со страхом поглядывал на рефрактор», Арельский навел телескоп на золотого ангела Петропавловского собора. Из-за оптического обмана эффект оказался настолько силен, что Блок невольно отшатнулся от окуляра. А потом, спустившись в каморку Арельского и выпив чаю с красным вином, признался: его «подавляет эта бесконечность миров; она вызывает чувство какой-то мучительной тоски»…
Перепады настроения у Блока учащались, и, кажется, это от него уже не зависело. Не тоска ли заставляла его до сумасшествия играть с женой в «акульку», не от тоски ли написал он о радости «несказанной» по поводу, представьте, гибели «Титаника», случившейся в те дни? «Есть еще океан», – начертал мстительное (только вот – кому?) объяснение этому. А вообще, мог быть беспричинно то веселым, то «каменным». В этой квартире смешил актрису Веригину: притворялся, что налетает лбом на косяк двери, а на деле, переходя из комнаты в комнату, незаметно хлопал одной ладонью по дереву, а другой хватался за голову, громко крича при этом. И здесь же несколько ночей подряд мрачно просидел с Клюевым, поэтом.
Первое письмо от Клюева Блок получил еще три года назад. «Я, крестьянин Николай Клюев, обращаюсь к Вам с просьбой – прочесть мои стихотворения, и если они годны для печати, то потрудиться поместить их в какой-либо журнал…» В другом письме Клюев даже не требовал, а уже нападал на «барина» Блока: «Сознание, что “вы” везде, что “вы” “можете”, а мы “должны”, – вот необоримая стена несближения с нашей стороны. Какие же причины с “вашей”? Кроме глубокого презрения и чисто телесной брезгливости – никаких». Так доказывал Блоку разницу между ними. И убеждал: примите на себя «подвиг последования Христу». Блок запишет: «Послание Клюева все эти дни – поет в душе». Он и сам, после ухода Толстого из Ясной Поляны, думал про это. «Знаю все, что надо делать, – писал в декабре 1911 года, – отдать деньги, покаяться. Раздарить смокинги, даже книги. Но не могу, не хочу…»
Тоска гнала поэта в Юкки, где на мальчишеских санках они с Владимиром Пястом вдруг начинали кататься до одури с высоких холмов; на американские горки в «Луна-парк», где Блок спустился, по его же подсчету, аж восемьдесят раз. Жена даже жаловалась, что он «докатывается до сумасшествия». Но Блок, как ребенок, любил эти простые развлечения: «Я один, я в толпе, я как все…» Он вообще долго сохранял в себе эту гремучую смесь – детства и почти старческой тоски. Тоска гнала его к другу Пясту (Виленскийпер., 3), с которым дружил с 1905 года и с кем после 1917 года рассорился, поскольку тот не принял революцию. Тоска уводила пешком в Шувалово, в Сестрорецк, где он пил вино и «фраппировал видом знатного иностранца буфетную прислугу, железнодорожников и шпиков».
Одно лето повадился ездить в Териоки, нынешний Зеленогорск, где Люба с Веригиной, актеры Мгберов и Голубев, художники Сапунов и Кульбин, а потом и присоединившийся к ним Мейерхольд решили открыть театр. Говорили, что именно Люба, получив наследство отца, вложила деньги в фонд театра. Под общее жилье сняли дачу Лепони, большой дом на берегу Финского залива с чудесным парком, арендовали у некоего шведа помещение со сценой, набрали актеров и, прикрепив на крыше общего дома разноцветный флаг, повесив колокол, который звал артистов с пляжа или созывал на обед, приступили к репетициям. Денег за работу не обещали, но чай утром, а также обед и ужин были для актеров бесплатными.
Блок сначала загорелся этой идеей, но потом, когда Мейерхольд вместо Шекспира и Стриндберга, которыми увлекались в то время Блок и Пяст, решил ставить пантомимы в духе комедий дель арте, отошел от предприятия. Но в Териоки ездил. Актриса Ольга Высотская, та, которая через три года родит сына Николаю Гумилеву, вспоминала, например, как однажды столкнулась с ним. «“Вы можете мне рассказать, где дача артистов?” – спросил ее Блок. Мы вышли к морю. Вдали видно было, как наша артистическая молодежь запускает змея. “Вот, где змей летает, – показала Высотская, – там и дача, идите прямо по берегу”».
Здесь, кстати, в Териоках, и тогда же, отправившись под утро большой компанией на лодке в море, художник Сапунов и утонул. Лодка перевернулась, когда Михаил Кузмин переходил в ней с места на место. Спаслись все, а Сапунов, который не умел плавать и кому, кстати, было предсказано погибнуть от воды, утонул[57]. Мать Блока, между прочим, писала Евгению Иванову, что «Сашу моего приглашал Сапунов за 6 часов до своей смерти на ту самую лодку». Это не так. Сапунов действительно звал Блока за шесть часов до смерти, но звал по телефону «устраивать карнавал» в летнем театре…
Да, в те годы у Блока соседствовали попеременно то карнавалы, то немыслимые трагедии. Не потому ли чаще всего его и видели в ресторанах и питейных заведениях? Так же как и методичность его, то была своеобразная самозащита его, но уже от духовного хаоса.
Блок посещал и рестораны, и трактиры в компании все тех же Пяста, Евгения Иванова и Зоргенфрея. Георгий Иванов называет еще Чулкова. И пишет: «Эти четверо… неизменные собутыльники Блока, когда, время от времени, его тянет на кабацкий разгул. Именно – кабацкий. Холеный, барственный, чистоплотный Блок любит только самые грязные, проплеванные и прокуренные “злачные места”: “Слон” на Разъезжей, “Яр” на Большом проспекте. После “Слона” или “Яра” – к цыганам… Чад, несвежие скатерти, бутылки, закуски. “Машина” хрипло выводит – “Пожалей ты меня, дорогая” или “На сопках Маньчжурии”. Кругом пьяницы. Навеселе и спутники Блока. “Бог”, – неожиданно выпаливает Иванов и замолкает, скалясь и поводя рыжими зрачками… Пяст, засыпая, что-то бормочет о Лопе де Вега… Блок такой же, как всегда, как
