ленте…
Еще и еще раз: Ильичев, Соловьев-Седой, Дзержинский – тут все понятно. Опасно, но не обидно. Но эти-то, свои-то – за что?…
А за то самое. За то же, за что – вдруг – Окуджаву принялись травить в поздние, перестроечные и постперестроечные годы. И уж этим он был застигнут врасплох.
Вот записанный мною наш с ним разговор. Я спросил – полушутя и предвидя ответ, – не жалеет ли он, что мы в 1959 году по своей доброй воле рекомендовали не чужому для Булата калужскому издательству первую книжку Станислава Куняева? (Каковой, разумеется, в качестве благодарности потом понапишет об Окуджаве гадостей.) Он ответил: нет, не жалею, но едва я раскис, настроясь на всепрощение, и сказал, что, коли так, надобно пожалеть и нынешних молодых дураков, на него насыпающихся, как услышал неожиданно жесткое:
– Их мне не жалко. Они мне неприятны. Может быть, это прозвучит грубо, но я их презираю. Когда мне было тридцать лет, тоже была категория старших: Паустовский, Светлов. Я видел у них массу слабостей, но я дружил с ними, любил их. Я терпеть не мог Катаева, но никогда не написал бы про него в газете: «сукин сын»… Мне хочется спросить тех, которые и меня поносят, и всех шестидесятников без разбору: вы-то что сделали? Покажите, что вы умеете? И пока вижу только одну причину злобы: бездарность. Комплекс неполноценности…
Так ли? То есть неполноценность – о да. Бездарность – бывает, но вовсе не обязательно. Дело глубже. И хуже…
Все было до тоскливости ясно, когда графоман-стихотворец, для реванша подавшийся в критики, измывался, сообщая, что из Окуджавы песочек сыплется (а Жванецкий вышутил хама: да, дескать, сыплется, но -
В сущности, почему бы и не испытать?
«Когда, – вспоминает Юрий Карякин, – Булат едва успел перенести свои инфаркты, в «Завтра» появилась о нем пакостная статейка. Я встретил автора:
– Разве можно так? И в такой момент?… Доконать желаете?
В ответ – кривая ухмылка».
Этих, таких, и вправду «не жалко» видеть в их звероподобии или ничтожестве. Но – замечательный артист Гос- тюхин, публично и яростно растоптавший в своем Минске пластинку с песнями Окуджавы в знак «политических разногласий»… Но – Владимир Максимов…
Любовь к Окуджаве была обречена сопровождаться и ненавистью, отмечающей ненавидящих, как клеймо. Вначале то был помянутый официоз, потом – те, кого по-разному, но равно сближает неприязнь к независимости, как им, вероятно, казалось, оскорбительно вызывающей. При том, что Булат Окуджава вовсе не был склонен к дерзкому вызову, к эпатажу; он просто проходил над пропастью, не замечая ее…
Не замечая – в этом все дело. И пропасть – не моя метафора.
– Я помню: Булат впервые спел «Муравья» у тебя на дне рождения, – говорит мне Наум Коржавин, Эмка…
(Подтверждаю: было. Было в 1960-м, в мои двадцать пять, и запомнилось подробностями, милыми и смешными. Например: стою на крылечке, поджидаю гостей, и идут Булат с юной актрисой Жанной Болотовой – ей посвящено несколько стихотворений, в частности «Дежурный по апрелю» и «По Смоленской дороге». Она несет его гитару, он – какой-то двуглавый торшер, который мои небогатые друзья купили в складчину. Или – он, устав петь, откладывает на время гитару, и одна из застольниц, ныне знаменитый литературовед, видящая и слышащая его впервые, неуклюже шутит: надо поднести гитаристу, он нам еще споет. Ох, как Булат от обиды кинулся уходить прочь – еле остановили!…)
Итак:
– Он поет: «И муравей создал себе богиню по образу…» – и я думаю с ужасом: сейчас споет: «подобью своему» – и все пропало! А когда он спел: «по образу и духу своему», у меня самого дух захватило. Я был ошеломлен: «Твою мать!» – а Булат ничего не заметил. Он не то чтобы догадался об этой опасности, он просто как хотел сказать, так и сказал. Он прошел над пропастью, не заметив ее. Вот это – Булат…
Для власти нет ничего оскорбительнее, чем когда ее
Власть ли заразила нас? Или подгадила человеческая природа? Как бы то ни было, решусь сказать: Булат Окуджава был обречен – конечно, в смысле небытовом, внутреннем – на одиночество. (Без особого удивления отмечая: это понятие в разных формах и степенях нечаянно оказалось почти постоянной внутренней темой моей книги.)
Легенда вторая. Шестидесятник
Конечно, оспорить последнее утверждение – легче легкого, что и сделал как-то Юрий Карякин, приведя в качестве контраргумента трехступенчатый список людей, кому
Окуджава посвящал свои стихи (сперва – к тому времени отошедшие в мир иной, затем – дамы, наконец, представители сильного пола, пока продолжавшие жить и здравствовать):
«К. Паустовский, Ю. Домбровский, П. Антокольский, Аре. Тарковский, И. Бродский, В. Некрасов, Я. Смеляков, С. Наровчатов, Б. Слуцкий, Ю. Васильев, Б. Балтер, Б. Федоров, С. Щипачев, Ю. Нагибин, Ю. Даниэль, А. Д. Сахаров, Ю. Трифонов, В. Высоцкий, К. Кулиев, П. Луспекаев,
B. Кондратьев, В. Фогельсон, Р. Рождественский, А. Адамович, О. Волков, А. Иванов, 3. Гердт, Б. Чичибабин, Л. Карпинский, Вл. Соколов, Л. Копелев;
Б. Ахмадулина, 3. Крахмальникова, А. Белякова, И. Бадаева, О. Батракова, Т. Кулыманова, Н. Матвеева, И. Лис- нянская, М. В. Полякова (Марина Влади. – Ст. Р.), Е. Кам- бурова, В. Долина, Ю. Мориц, А. Пугачева;
Ст. Рассадин, И.Шварц, Е.Евтушенко, Ю.Давыдов, Ф. Искандер, Ф. Светов, Вл. Мотыль, К. Ваншенкин, Ю. Никулин, В. Никулин, А. Володин, М. Хуциев, М. Козаков, В. Спиваков, Л. Разгон, А. Приставкин, В. Аксенов, А. Жигулин, Ч. Амирэджиби. В. Астафьев, Л. Лосев, А. Куш- нер, В. Фрумкин, Д. Бобышев, Е. Рейн, А. Рыбаков, Б. Золотухин, М. Квливидзе, Н. Грицюк, Вл. Ермаков, Б. Сарнов,
C. Ломинадзе, Б. Биргер, А. Межиров, С. Никитин, Ю. Ким, О. Чухонцев, Р. Габриадзе, Т. Чиладзе, Д. Чарквиани, Н. Коржавин, О. и Ю. Понаровские…
А еще, – добавляет Карякин, жертвуя полнотой списка, например, за свой собственный счет, – родным – сыновьям, жене Оле Арцимович, маме Ашхен Степановне, сестре Нателле, брату Гиви…»
Внушительно. И все ж повторяю слова, как раз и вызвавшие Карякина на спор: само обилие посвящений было вызвано не только разветвленностью связей, но и, как мне когда-то пришлось написать, «упрямым желанием доказать себе, что ты не одинок».
Поэзия – способ общения. Это – отъявленная банальность или может стать ею, ежели не добавить, что она еще и способ (да, да!) разобщения. Путь (да!) к отъединению, что в случае с Окуджавой ясно до очевидности.
В жизни, в быту он казался – и в некотором смысле действительно был – холодным. «Холодным и проницательным», как окрестил его в своем уникально злом «Дневнике» Нагибин. Признаюсь, в этом смысле грешил и я, правда, без тени нагибинского осуждения; напротив, как мне казалось, понимающе входя в положение человека, утомленного славой. Да, мол, что делать, Булат стал холоднее – пока я не оказался в своей категоричности посрамленным.
