сильных ребят. Например, с Миланом Яворкой.
И что могло измениться от того, что вынырнувший из тучи месяц пролил на лужайку потоки молочного света? Черные тени от палаток причудливо легли на лужайку. Эти тени могли обернуться ночными чудовищами. Корни старой ели, вывороченной давней бурей, под призрачным лунным светом определенно превратились в страшного змея. Вот, вот и змей замотает всеми своими головами, зашевелит лапищами, поползет к тебе!
— Знаешь что, Саша? — прошептал Штевко. — Пора бы нам начать дежурство.
— Ну что ж! — ответил Саша тоже шепотом.
— Давай обойдем кругом наш лагерь. Ты иди туда, я сюда. И встретимся. Мы пройдем мимо палаток, а там и до костра недалеко.
Саша кивнул в знак согласия и отправился направо, а Штевко пошел налево. Он медленно и с достоинством вышагивал по освещенным местам и быстро проскакивал теневые.
И случилось так, что, когда Штевко, полный страха, выскакивал из тени, Сашка как раз, полный страха, решил проскочить через нее. Разнесся придушенный писк. Что-то тяжелое плюхнулось на натянутую палатку, и снова воцарилась тишина.
В палатке повскакали. Катка схватила фонарик, выбежала из палатки и посветила в темноту.
В крепком объятии, полумертвые от страха, на палатку опирались ночные сторожа.
— Фу! — и Саша оттолкнул от себя Штевко.
— Что ты бегаешь как сумасшедший? — накинулся на него Штевко.
Катка ехидно хихикнула.
— А ты иди спать! — прикрикнул на нее Штевко. — Что за мода расхаживать ночью! — и, поправив на плечах серое одеяло, он с достоинством удалился, прошептав: — Ославит нас Катка по всему лагерю!
Но страх уже исчез. Сознание, что, кроме них, не спит и смелая Катка, придало дежурным бодрости.
Змей опять превратился в корявые корни. И теперь, когда Саша со Штевко проходили мимо него, они без страха наступили на его вытянутую лапищу.
А из Каткиной палатки еще долго раздавались взрывы смеха. Девочки держались за животы и прямо задыхались от смеха. Проснулась Гроздочка и тоже хотела было принять участие в общем веселье, но девочки положили ей в руки куколку. Гроздочка прижала ее к себе и, сладко зевнув, снова заснула.
Первая успокоилась Келсин. Она дала Катке большую русскую конфету в голубой обертке и стала укладываться на свежепахнущую хвою. Катка повязала голову платочком, посмотрела, хорошо ли повязала платочек Келсин.
— Хорошенько затяни, — сказала ей Катка. — А то тебе в ухо может залезть уховертка.
…С первой встречи Катка полюбила Келсин. Она любила рисовать ее широкое оливковое лицо с черными раскосыми глазами и всегда сердилась, что не может запечатлеть на рисунке блеск черных волос Келсин, заплетенных в длинные косы. Келсин хранила все Каткины рисунки.
А когда Катка узнала, что Келсин воспитанница детского дома, она полюбила ее еще больше. Катка не могла себе представить жизнь без родителей, и ей было очень жалко Келсин Мамитканову, которая не знала своей мамы. Сердилась она на отца Келсин, который уехал со своей землечерпалкой на работу по обводнению далекой пустыни Кызылкум, а дочь оставил в детском доме.
В минуты набегавшей острой жалости к Келсин Катка брала бумагу и рисовала ее, вкладывала в ее глаза такую грусть, которой не было и следа в веселых глазах киргизки.
— Как тебе в детском доме? Очень грустно? — спросила как-то Катка Келсин.
— Грустно? Нет! Очень хорошо и весело. Каждое лето нас посылают в какой-нибудь международный лагерь. И с тобой мы еще обязательно встретимся в Артеке.
Катка с облегчением вздохнула и нарисовала на этот раз Келсин веселой, какой она и была в жизни.
…Подруги лежали в палатке на свежей хвое и держались за руки. Катка слушала равномерное дыхание засыпающей Келсин.
«Я отдам ей «жабу», — решила неожиданно Катка. «Жабой» она называла маленький черный карманный фонарик. Ей подарил его отец, когда она была еще совсем маленькой и у нее едва хватало сил нажать на рычаг. Катка нажимала на рычаг с помощью отца, черный фонарик урчал, и лампочка светилась. Катка отпускала рычаг, и лампочка гасла. Фонарь был совсем как живой. Катка почему-то прозвала его «жабой». Она называла его так по привычке и теперь, хотя уже знала, что жабы квакают, а не урчат.
«Я отдам ей «жабу»! Она будет освещать ей дорогу. Келсин не забудет меня».
Катка схватила фонарик, нажала на рычажок и… замерла.
Через шнуровку палатки просунулась рука. Она держала маленького зверька, глазки которого испуганно поблескивали.
Катка погасила фонарик и схватила за ногу Сашу Козинцева. Он вскрикнул, плюхнулся, зверек бросился наутек и пробежал по спящей Грозд очке.
— Это тебе от Гени, Балыкина! — хохотал за брезентом Штевко Шмалик.
— Он тебя любит! — пропищал вслед за ним Саша.
И дежурные понеслись греться к горке тлеющих углей, оставшихся от костра.
— Геня вам покажет! — проворчала Катка.
Дежурные сидели возле горячих углей и разыскивали известные им созвездия. Прямо над их головами висела Большая Медведица. Они мысленно соединили ее задние лапы прямой, провели эту прямую дальше и… нашли Полярную звезду. А вот и хвост Малой
Медведицы. Яркий голубой Сириус старался приглушить свет месяца. Плеяды часто моргали.
Потом ребята нашли Вегу и Орион. Больше того, они нашли такие созвездия, каких нет ни на одной звездной карте. Среди них была и поварешка Маковника, его широченные трусы, был Жираф, собирающий чернику.
Месяц тем временем перевалил на другую половину небосвода. Тени стали совсем короткими.
— Я дежурил бы до самого утра, — сказал Штевко.
— Я тоже.
— Мне ни чуточки не хочется спать!
— Мне тоже.
— Я люблю ночь больше, чем день.
— Я тоже.
— Я просто не знаю, как это можно — бояться ночью?
— Я тоже не знаю, — с пренебрежением выпятил губы Саша и обернулся на звук шагов. — Сменщики идут.
— Спать, дети! Спать! — загудел, подходя, большой Тоно Гонда.
За ним, дрожа от холода, плелся Яшка Зайцев.
— Подбрось в костер веток, Яша! — сказал Тоно. — Три, не больше. Понимаешь? А вы, — обратился Тоно к Саше и Штевко, — кругом марш — спать. Я слышал, как вы подвывали от страха.
Саша и Штевко обиделись и пошли к палатке. Штевко бросил в жарко тлеющие угли охапку веток. Огонь ярко вспыхнул. В свете огня метнулась длинная фигура Жирафа. Какая-то девочка набирала в флягу воду из родника. Двое вожатых пробежали мимо костра к ручью. Палатки то и дело открывались, из них выбегали ребята. Кто-то споткнулся и чуть не упал. Милан нес кого-то. Кажется, шведку Катрин. Длинный хвост желтых волос мелькнул в свете костра.
Саша и Штевко, остолбенев, наблюдали за происходящим. Они никак не могли понять, что же творится? Костер разгорался все ярче. А это было уже недобрым знаком. Ночью разжигать большие костры не разрешалось.
Вновь заступившие дежурные хотели было бежать к ручью. Но призадумались: а вдруг украдут отрядный флажок? Они еще не забыли, как сегодня на утренней линейке арабы отдавали захваченный флажок пристыженному Генчо Узунову, уснувшему на посту у ночного костра.
— Посиди тут, Яша! — решил Тоно Гонда. — Подложи еще три веточки, чтобы согреться. А я пойду посмотреть, что там творится.
