Голос Яши приближался и удалялся, тело девушки билось, меняя рисунок теней, облитых багровым светом. Лианы застыли, не давая освободиться, но не сжимая намертво.
Витька смотрел… Она прекрасна, видел он, и сердце его ухало вниз и вверх, проговаривая медленные слова. Тонкие тени рисовали внезапные напряжения мышц и убегали, снова возникая в новых местах. И Витька вспомнил, в одном из своих ночных путешествий по интернету: длинная стена затерянного в джунглях храма, покрытая танцующими телами девушек со странными лицами. Утром, как ни искал, не нашел, думал — приснилось.
Огляделся, схваченный за виски догадкой. Повсюду, теряясь в мгле серого дыма, подсвеченного красным, на ложах-деревьях бились в танце страха женские тела. Он узнавал и не узнавал их. Вот Тамара, привязанная вниз лицом, с вывернутыми вверх локтями. А дальше за ней еле видна — та самая, что сахар грызла. С другой стороны — нимфетка с шальными глазами, она несколько раз попадалась ему в коридоре, будто нечаянно, смотрела зазывно и он, хмурясь, отворачивался и проходил мимо, досадуя на свой резкий мужской интерес. Виднелись в сером дыму вытянутые вверх ноги, захлестнутые петлей, руки, царапающие землю. И распяленные жесткими побегами рты, чтоб не говорили слов, отличающих их от сочных орхидей на стволах.
Видение древнего храма, чьи изображения он после пытался найти, с неутихающим сожалением о потере, наползло на глаза. Он не мог потерять еще раз! И вскинул руку с птицей, уже открывающей линзы- глаза. Под хриплый крик птицы успел подумать, что этого — нельзя, не надо, потому что это, возможно, испытание для него, проверка — человек ли.
Щелк. Щелк-щелк-щелк!..
Побелел свет, проявляя через красное марево спортзал. Витька, дрожащими пальцами прижимая камеру к животу, огляделся затравленно, стряхивая наваждение. Время белого света и никелированных стоек не торопилось и он выдохнул с облегчением, поняв, что увиденные им в сельве девочки еще толпятся у входа стайкой цирковых лошадок, перестукивая тихонько высокими каблучками над сетчатыми колготками. Смотрят испуганно и только коротко стриженая Тамара впереди всех, глядя с завистью и ненавистью на лежащую подругу, вся подается вперед, сама того не замечая.
Шофер склонился над лежащей, провел рукой по светлому животу. Затопала в нетерпении Людмила Львовна.
И скамья под коленями Риты стала разъезжаться в стороны.
«Там, где красная луна, она раскрывается сейчас, как цветок», подумал Витька отстраненно. Он хотел туда снять там все целиком и после вернуться к этим темным глазам ведь он ничего больше не будет видеть все сделают другие он снимет здесь только глаза как велел Яша только глаза это будет это та-ак будет… Секунду за секундой снимать, как дрогнут ресницы и в глубине глаз появится то, что там внизу, причинит и будет причинять ей боль, а всем, жадно смотрящим — сладость. Разве они не для этого, юные цветы со сладким запахом мяса? Сколько им отпущено, десять лет от пятнадцати и все, дальше жить- поживать, а она, одна из немногих, будет отмечена великим счастьем страдания, да! И он будет причастен, допущен, он ведь не сделает ей ничего дурного, он просто рядом, воспользоваться случаем, потому что такого еще — никто и никогда. Только он, один он! Не для славы и похвал, а невозможно упустить, нельзя упускать! И все, вот только сейчас, пока дали увидеть, и все, а потом — никогда-никогда. Но сейчас… Поднять камеру, нажать на спуск, легонько. Крошечный щелк, чтобы снова — танец залитых красным и серым светом прекрасных в страдании тел, отпущенных на свободу тем, что они себе не принадлежат, а значит, не могут остановиться и остановить сладкую муку. Маленькое движение пальца…
— А-а-а… — Рита пыталась сказать.
Витька медленно поднял руку с камерой. И застыл, уколотый взглядом в спину. Обернулся. Карпатый рядом с Ноа на низкой спортивной скамейке, уперев руки в колени, сложил подбородок в ладони и смотрел, ожидая конца. В узких глазах — покой и довольство сытого зверя. Ноа сидела поддельной девочкой, поджав под короткую юбку смуглые ноги в ярких извивах. Смотрела спокойно и тихо, как на должное. Свет длил по гладким волосам блик, яркий, как лезвие ножа.
Витька опустил камеру. Нажал на кнопку питания. Послушал, как жужжит зуммер, пряча внутрь корпуса объектив. И сказал, перекрывая стон Риты:
— Всё. Хватит.
«Да пошло оно все вообще», подумал, «пусть хоть убивают»
— Та-а-ак, — Яша остановил время голосом, заморозил.
— Ага…
— И не боишься?
Витька не ответил. Боялся. Но что делать-то? Искоса глянул на Ноа. Она тоже смотрела на него, ожидая. И Карпатый смотрел, без возмущения, доброжелательно. Встретив взгляд, подмигнул, указав глазами на Яшу, подвел их к потолку и сплюнул.
Потрескивали лампы дневного света под потолком.
Витька резко отвернулся от Ноа. И от Карпатого. Будто рвал в груди нитку, крепкую, и стало больно. Не хотел их помощи. Если так вот, сидят вдвоем и равнодушно ждут, что станет просить, как будто их трое — не хотел! Но как же больно в груди. И все так быстро, скомканно, и подумать не успел ничего.
Он стукнул себя камерой по боку. Думальщик! От твоих мыслей один мусор в голове — выругал себя. Покачнувшись, толкнул плечом стоящего столбом Генку и тот, очнувшись, крикнул сорванным голосом:
— Сволочи! Хуй вам! Она моя!
— И давно, щенок? — хохотнул Яша.
— С ночи! С-сегодня!
В тишине стало слышно, как ветер пробует языком зеркальные стекла и они подрагивают, прогибаясь.
Голос Яши походил на шипение змеи:
— Ах ты пащенок… Ты… Ты мне товар испортил! Ты меня перед гостями? Да я тебя…
— Нас, — поправил Витька.
— А ты заткнись! Я миры открывал, старался… для тебя! Думаешь, каждый день так?
Он орал, а Витька обрадовался мелькнувшей на яростном лице Яши растерянности.
— Ты девочку отпусти. Не удался сюрприз. Расшаркайся перед своим кодлом. Развел тут плесень…
Витька чувствовал, как дрожит Генкино плечо и увидел, что тот перехватил ручку лампы, ногой отодвинув шнур, чтоб не мешал. Кивнул. Драться, так драться. Хорошо, что не щелкнул, а то там парень весь связанный. И эти все — демоны. А тут — с кем драться? Ну, барин, да еще охранник этот. И чучело, что стоит согнувшись, штаны застегнуть никак не может. Толстяки не в счет. Решил, продержимся сколько-то, и взял поудобнее фотоаппарат.
67. ВРЕМЯ ВЫБОРА
Минутная стрелка круглых часов подскочила к половине двенадцатого и, будто налившись тяжестью, задрожала, задергалась, дальше не пошла. Часы висели в простенке у двери в кухню и были хорошо видны Ларисе с ее уютного, давно насиженного места. Стул с мягкой спинкой, она сама перетягивала ее, меняя разлезшийся гобелен и ругалась шепотом, заколачивая в гнутое дерево обойные гвоздики. Повернут стул чуть наискось, чтобы, подняв голову от книги, видеть в окно калитку и за ней улицу. У правого локтя на самодельном деревянном стеллаже — место для стопки книг. Там она вечно забывает чашку с недопитым чаем, а в глубине, за книгами, лежит пачка сигарет. На другой полке старая ваза, тусклая, граненого стекла, и в ней сухие травы. Лариса следит, чтоб трава не собирала пыль, пусть, хоть и зимняя, но пахнет свежей степью. Оторвавшись от чтения, любит на нее смотреть. Ведь, если не торопиться жить, то читать и рассматривать листья, поникшие сухие плоды и колючки на серых стеблях — можно часами.
Дальше живут на полках обычные кухонные вещи. Некоторые полки занавешены ситцевыми шторками и стеллаж от того похож на кукольный дом.
Под левым локтем — стол упирается в подоконник и на нем толпятся обыденные предметы:
