Мамай, много лет исполнявший в Орде должность беклярибека, в ведении которого и внешняя политика, и суд, и военное дело, видывал на своем веку немало ловких людей, каковым был и он сам. И каждый раз, когда ему приходилось сталкиваться с таковыми, он интересовался ими, учась у них, а порой его интерес перерастал в любование. Епифан его заинтересовал.
— Ты сказал — твоему коназу ничего для меня не жаль. Так?
— Истинно, — подтвердил Епифан.
— Но ты сам же опровергаешь себя: выходит, твоему коназу куда дороже урожай крестьян, чем сытость моих воинов и коней. Что скажут мне воины, которым предстоит отвоевать у Москвы для Рязани уделы?
Епифан едва не опустил свои ноги на пол, но вовремя спохватился, решив не показывать своего волнения. Еще дорогой в Крым, в тихие ли морозные дни, в пургу ли, он десятки раз прикидывал в уме, какой убыток будет принесен его народу, если ордынская рать пройдет через Рязанскую землю. Предполагалось, что войско Мамая будет насчитывать сто тысяч воинов. Каждому по одному барану — и то сто тысяч. Но за время прохождения через все Рязанское княжество с юга на север воин съест не одного, а десяток или два десятка баранов. Разорение! Потопчут чужие кони и хлебные нивы…
— Твои воины не будут голодать в походе, — возразил Епифан. — Князь Ольг Иванович распорядится расставить своих людей на пути твоего войска, чтобы заботиться о его пропитании.
Сказав так, Епифан подумал: 'Коль твои воины пойдут закрайкой нашей земли, где очень мало населения, то им придется запасаться в поход сушеным мясом, мукой и пшеном, своими собственными продуктами. Ибо тех же баранов там уже не у кого будет взять. Конечно, кое-что им перепадет и от рязанцев, но лишь кое-что…'
Мамай настаивал:
— Если моим воинам в походе будет голодно, худо будет твоему же коназу.
— Не будет голодно, — заверил Епифан. — Мешки с просом и мукой наготове. И овса для коней твоего войска есть достаточный запас. И потом, продолжал Епифан, одушевляясь уж тем одним, что Мамай не сердится и даже не перебивает его, — рязанским ратникам сражаться будет с московитами куда охотнее, когда крестьянам дана возможность спокойно убрать урожай. Великое дело, коль твое войско пройдет закрайкой нашей земли…
Теперь Мамай даже восхитился рязанским послом. 'Ишь, как защищает интересы своего народа! Вот у кого поучиться бы некоторым моим послам!' подумал он, несколько позавидовав рязанскому князю, располагавшему таким напористым послом.
— Великое дело!.. — проворчал он добродушно. — Это смотря для кого! Для твоего государства, может быть, и есть в том выгода, а для моего в чем польза?
Добродушие Мамая не было беспричинным. Готовясь к войне с Москвой, он не сидел сложа руки. Послы его побывали и у волжских буртасов, и у осетин, и черкесов, и, конечно, в Кафе, где правили генуэзцы, — вербовал себе отряды. К тому ещё заручился помощью литовцев и рязанцев. Вырисовывалась отрадная картина! Под его рукой будет такое войско, что только сумасшедший засомневался бы в его победе. Вынудив Русь платить ему дань в том же размере, в каком она платила прежде ханам Сарая, Мамай, обогащенный русским серебром, легко управится со своими соперниками, с тем же Черкесом или Тохтамышем, и уж накрепко сядет на престол в самом Сарае, вновь воссоединив ныне осколочную Золотую Орду. И тогда все чингисиды смирятся с тем, что на престоле не чингисид…
— В том польза для твоего великого царства, о, могущественный и непобедимый хан! — донесся до ушей задумавшегося Мамая голос Епифана, — что доблестное наше воинство, узорочье рязанское, костьми ляжет за тебя и нашу общую победу!
Мамай от таких слов зажмурился — и всем стало ясно, что ему по шерсти речь рязанца; но тут же он приоткрыл глаза и покачал головой: все-таки не мог он, умудренный опытом трудной борьбы за власть, поддаваться сладкоречию, тем более в устах прохитренного посольника. Нет, не мог. Не обвести его вкруг пальца. Он улыбнулся улыбкой недоверия.
— А что скажут мои советники? — обратился он к сыну Мансуру, эмирам, темникам, бекам.
Сидевшие в вольных позах, со скрещенными ногами, советники благодушие Мамая передалось и им — все как один стали высказываться в пользу Епифана, ибо каждый из них уже получил от него хороший подарок.
Мамай выслушивал их благосклонно, но улыбка недоверия все ещё не покидала его лица. Наконец он заключил:
— Что ж, Епифан, передай от меня твоему коназу: войско мое я проведу краем его земли…
На том прием рязанского посла закончился. С минуту Мамай, после того, как рязанцы откланялись и ушли, сидел на своем троне, удивляясь тому, как Епифан ловко убедил его и добился своего, хотя первоначально Мамай не считал для себя приемлемым согласиться на условия рязанцев. Впрочем, как не уважить просьбу союзника? За союзника надо держаться…
Глава вторая. Восхождение Мамая
Но дело было не только в том, что рязанский посол умел убеждать и настаивать на своем. Мамаю нельзя было терять союзника. Собираясь в поход на Москву, он мыслил только о победе. Это на Воже его войско могло проиграть: оно не отражало всей силы Орды и начальствовал им не он сам, а темник Бегич. Поражение на Воже хотя и ударило по престижу Мамая, но вера в него в войсках была очень сильна. Теперь он решил возглавить войско сам, а самому проигрывать нельзя.
Смысл своей жизни он видел только в одном — добиться ханского престола. Но как? О, если бы он был из рода Чингисхана! Тогда при его способностях полководца и редкой талантливости правителя было бы легче добиться своей великой цели.
Но Мамай не был чингисидом. Он был по происхождению монголом, а родом — из племени кият. Двести лет назад, во времена Тэмуджина, будущего Чингисхана, племя кият враждовало с ним, и когда Тэмуджин одержал победу над всеми своими врагами и соперниками и стал Чингисханом, то выходцы из племени кият вынуждены были навсегда довольствоваться жребием слуг. Наиболее удачливые добивались высоких должностей, но никто даже и помыслить не мог о том, чтобы свергнуть с престола чингисида. Это незаконно и не было бы признано не только многочисленными чингисидами, но и всем народом.
Хорошо зная историю монголов, Мамай не раз задавался вопросом: почему властвуют чингисиды, а выходцы из племени кият вечно должны им прислуживать? Не произошла ли ошибка истории? И нельзя ли её исправить?
Но если исправить ошибку истории, то почему за это не взяться ему самому? Смолоду он ощущал в себе избыток энергии, сил, обладал быстрым умом и решительностью, не лишен был и оглядчивости, без чего в большом деле тоже нельзя. Разве что один недостаток был ему присущ, да и тот слишком незначителен, чтобы обращать на него внимание: в минуты душевного волнения он начинал заикаться и бормотать. Пока он бормотал, он выглядел жалким, но как только бормотание кончалось — уверенность, твердость и властность возвращались к нему.
Первый шаг к заветной цели — женитьба на дочери хана Бердибека. Мамай тогда был молод, но уже темник, в его распоряжении было десять тысяч войска, успевшего отличиться в нескольких боях. Сразу же после свадьбы, сыгранной в Сарае, Мамай отправился в свой родной Крымский улус в качестве наместника. Но вскоре был отозван Бердибеком в Сарай и получил вторую, после хана, должность — беклярибека.
Должность была настолько велика, столько власти сосредоточилось в руках Мамая, что он, являясь к тому же зятем хана, в уме уже примеривался к трону… Один раз, оставшись в тронном зале один, воровски огляделся, быстренько сел на трон, принял величественную позу, повел широкими плечами, важно шевельнул бровями… И столь же быстро соскочил — в приемной комнате послышались шаги слуг. А когда слуги вошли, то увидели странную картину Мамай бормотал сам с собой — слишком сильное волнение испытал, побывав несколько секунд на заветном месте.
Бердибек сидел на престоле непрочно. Его руки были в крови по локоть, — трон ему достался ценой убиения отца, хана Джанибека. Кроме того, он повелел убить всех своих двенадцать братьев, которые могли
