месте, но своевольно запрещено разъезжать по всему стану ордынского войска. А если захочешь объездить стан — то только с разрешения самого великого хана.
'Что случилось? — размышлял Епифан. — Цари так поспешно не принимают… Да и воли не дает…'
— Не в охотку ли тебе, Ахмет, и твоим друзьям испробовать рязанской бузы? — предложил Епифан, под видом изъявления гостеприимства желая несколько оттянуть время, чтобы попытаться что-нибудь выведать. — Прохор, распорядись принести холодненькой бузы.
При крещении получивший имя Прохор, Благоденя проворно вышел из шатра и через несколько минут вернулся сопровождаемый двумя слугами с бочонком рязанского напитка. Тотчас были наполнены деревянные чаши. Пристава выпили и похвалили напиток, особенно за то, что он прохладный. Епифан сказал, что буза — со льдом, и тут же вопросил:
— Скажи, Ахмет, коль не секрет, почему царь царей принимает меня столь скоро? Прежде такой чести я не уподоблялся.
— Хан почитает рязанского коназа самым близким своим другом, — сказал Ахмет. — А ты — его посольник.
'Да, что-то случилось', — думал Епифан, направляясь с Доброденей и слугами в сопровождении приставов к шатру Мамая.
На трех повозках везли дары, гнали табун коней — тоже в дар Мамаю, эмирам, темникам. Все чаще встречались юрты на колесах. Возле них на деревянных треногах там и сям висели занавешенные рядном от солнца и мух зыбки с младенцами. Всюду бегали дети — с маленькими луками и колчанами для стрел, палками, хворостинами. Увидели и пришедший из далекой страны караван верблюдов с товарами — купцы и их слуги, развьючив верблюдов, раскладывали на траве шелка, оружие, вина, различные восточные сласти, кади с пшеном, пшеницей…
Чем ближе к шатру Мамая, тем юрты и шатры все роскошнее. Но вот и он, белый шатер царя — над ним стяг с полумесяцем и рядом воткнуто в землю длинное копье с конским хвостом. Перед входом — шеренга стражников. При каждом — копье, сабля, нож. Епифан уверенно прошел внутрь шатра, под обзор десятков пар узких глаз. И сам Мамай, и эмиры, и темники встретили его доброжелательно, как и подобает встречать посольство дружественного государства.
Пока шло долгое приветствие, а потом началось торжественное действо вручения подарков, Мамай, хотя и сохранял ласковое выражение лица, но взгляд его был обращен в себя. Лишь один раз, когда внесли клетку с беркутом, он отвлекся от своих мыслей: птица привлекла его внимание. Беркут был белый, красноклювый. Видя, что он в центре внимания, он стал царапать дерево клетки, производя режущий звук. Все в нем впечатляло: его мощная крутая грудь, его большая голова и толстая шея, его изогнутый кровавый клюв, острые искривленные когти. А когда распустил крылья, как бы намереваясь взлететь, советники Мамая восхищенно зацокали. Широк размах! И вдруг беркут пронзительно закричал, как бы хохоча…
— Откуда такой красавец? — спросил Мамай.
Епифан объяснил, что беркут куплен за Каменным поясом1. При напоминании о Каменном поясе глаза Мамая вновь обратились в себя. И даже когда Епифан стал говорить, что беркут в одну охоту берет по семь и более волков, Мамай все одно думал о чем-то своем, не изъявляя никакого интереса к птице.
Дело дошло до Олеговой просьбы. Оказалось, что Олег ничего нового и не просил, а только напоминал о том, чтобы Мамай не забыл о его прежней просьбе — обойти сторонкой Рязанскую землю. Мамай подтвердил, что он выполнит все свои обещания перед рязанским князем и избавит русские улусы от самочинства. 'Мне царю царей, — сказал Мамай, — не во славу усмирять моего служебника московского князя, но ради верного друга коназа Олега я накажу его. Я ему, как собаке, хвост узлом завяжу! А коназа Олега укреплю и возвышу'.
Тогда Епифан сказал, что его господин великий рязанский князь Олег Иванович по-прежнему верен Мамаю и тройственному союзу и что заверение в этой верности и есть главная цель его, Епифанова, посольства. Мамай удовлетворенно качнул головой и отпустил Епифана, сказав напоследок, что рязанцы могут отбыть домой завтра же.
Такое поспешливое выпроваживание гостей опять наводило на мысль, что от Епифана хотят что-то скрыть. Чтобы выведать тайну, надо было найти повод повременить с отъездом. Епифан вспомнил, что Мансур очень любил охоту с ловчими птицами; он постарался встретиться с ним отдельно и без особого труда подбил его на то, чтобы устроить охоту и испытать на ней подаренного Мамаю прекрасного беркута.
На охоте беркут оправдал все ожидания. Он сидел на обтянутой кожаной перчаткой руке Мансура с колпачком на голове и порой всхохатывал. Когда из оврага выбежал волк и всадники отсекли его от балки, вынудив бежать в степь, Мансур отстегнул ремешок, коим птица была привязана к перчатке, сдернул с головы колпачок. Беркут оттолкнулся от руки и взмыл. Он набирал высоту. Охотники мчались галопом, улюлюкали, пугая зверя и парализуя его побуждение к обороне, а беркут камнем пошел вниз. Он сел на волка, вцепился одной лапой в спину. Огромными, в сажень распростертыми, крыльями бил его по бокам. Волк повернул голову — и тут в его морду вцепилась другая когтистая лапа…
Всадники подскакали, и нож Мансура, пущенный под лопатку зверя, довершил дело. Сокольничий затрубил в рог, подзывая отлетевшего беркута.
— Хорош ли стервятник? — спросил Епифан.
— Я жалею, что отец с нами не поехал, — сказал Мансур. — Он был бы доволен.
Епифан как бы между прочим поинтересовался, почему царь не поехал на охоту. Мансур, взволнованый скачкой за волком и взятием его с помощью беркута, не заметил, как выдал тайну отца. Он сказал:
— Отец ждет вестей. Ныне мысли его об одном: вышел Тохтамыш из Сыгнака или… — и спохватившись, смолк.
Но Епифану было уже все ясно.
На другой день шатер его был разобран, уложен на повозку, и все рязанское посольство отправилось в обратный путь, торопливее, чем ехали сюда.
Глава седьмая. Новый ход Олега Ивановича
Самая ценная весть, доставленная Епифаном из ставки Мамая, была не та, что Мамай благосклонно принял рязанских посольников. Куда важнее сведения о Тохтамыше, который, нет сомнений, решил захватить Сарай. Тохтамыш — самый опасный соперник Мамая. И по силе, и, что очень важно, по законности своих притязаний на сарайский трон.
Понятно, почему Мамай, принимая Епифана, все время был озабочен. Он в поисках правильного решения: идти ли ему на Москву? Повернуть ли на Сарай и упредить Тохтамыша? Встать ли на Дону, выжидая?
С тех пор, как Олег ещё отроком стал князем земли Рязанской, он в самых сложных, самых хитроумных отношениях как с Ордой, так и с Москвой. Никогда не знаешь, чего ждать от Орды. Стремишься быть с ней в ладу, платишь дань исправно, но вдруг на твою землю изгоном накатывается какой-нибудь царек, вышедший из повиновения хану, — тот же Тагай. Прошло какое-то время — накатывается новый царек. Кто тому виной? Хан? Но с него спрос невелик — он сам едва сидит на троне. И с каким же ханом лучше иметь дело? С тем, кто сидит в Сарае? Или с тем, кто сидит в Солхате?
Не проще было и с Москвой. Ее лапа не столь когтиста, как лапа Орды, но подминает и подграбастывает она очень даже уверенно. И ничего с ней не поделать — выказывай смирение, граничащее порой с унижением.
Союз с Мамаем был попыткой отплатить Москве за унижение, указать ей, при помощи Мамая, свое место. Кроме того, этот союз мог возвысить Олега Рязанского надо всеми русскими князьями.
Появление на горизонте Тохтамыша было на пользу Москве и ломало надежды Олега. Следовало предпринять новый ход, и князь позвал на совет Ивана Мирославича и Епифана. Зять ничего нового не внес: он стоял на том, чтобы сохранять верность Мамаю, а перед Москвой по-прежнему прикидываться на
