бесцветные обои, правда, если присмотреться, на них можно было различить множество маленьких корабликов, уже лет двадцать уныло плывущих по волнам однокомнатного океана, и запах, смешанный запах пыли, лекарств и несвежих вещей. Над сервантом — сделанная из картона выпуклая морда овчарки с высунутым языком. На языке толстый слой пыли.
— Где же балкон? — спросила я.
— Не знаю, — тетя Люся виновато потупилась. — Он то есть, то нет. Он летает, понимаете? Я боюсь выходить на балкон — вдруг он улетит вместе со мной? Ведь я потом не найду свой дом…
— Но, возможно, сейчас он на месте, — предположила я и прошла на кухню.
Балкон оказался там. Открыла дверцу, собрала своих птиц в одну кучу и вытолкнула на свободу.
— А вон еще в рукаве воробышек, — забеспокоилась тетя Люся.
— Ах, да, — спохватилась я. — Ну-ка иди сюда, малыш.
Посадив птичку на ладонь, выпустила и ее.
Больная была довольна.
— А хотите, я покажу вам медведя?
Она повела меня в комнату. Над кроватью висел в простенькой рамке летний пейзаж, написанный маслом довольно неумелой рукой. На переднем плане была елка. Вдалеке березы, над ними облака.
— Вот, — тетя Люся доверительно взяла меня под руку, — видите елку?
Я кивнула.
— Смотрите очень-очень внимательно — скоро из-за елки выйдет медведь.
Мы простояли в ожидании несколько минут.
— Сейчас, сейчас, — волновалась тетя Люся, — сейчас.
— Знаете, — осторожно высвободилась я, — давайте я пока начну тут у вас убираться. А как только медведь появится, вы меня позовете, хорошо?
В тот день медведь так и не вышел. Я подмела и помыла пол, смахнула пыль, тщательно протерла язык овчарки — теперь он был красным и влажным. Накормила тетю Люсю курицей с рисом.
— Вы же не думаете, что я вру насчет медведя? — пристально глядя мне в глаза, спросила она.
— Конечно, нет. Просто он еще не привык ко мне. В следующий раз наверняка выйдет.
Тетя Люся печально улыбнулась.
— А вы, Александра, больше не придете. Ко мне никто не приходит второй раз.
— Просто они боятся медведя. Я приду.
И вот уже почти два года я прихожу к ней, к Андрейке и к Кузьмичу, три раза в неделю, по понедельникам, средам и пятницам.
Я вижу воздух. Он жаркий, и он струится. У забора цветущий жасмин, роскошно-сонный, захлебнувшийся собственным ароматом. Закрываю глаза и идиотски улыбаюсь.
— Чего это ты сегодня какая-то не такая? — настороженно спрашивает бабушка. Она страшно рада, когда я приезжаю на дачу. — Сварить, что ль, кашу-то?
— Свари, бабуль.
— Чего куксишься-то, ну?
— Грустно.
— Грустно бывает только лентяям, — строго говорит она.
— А я и есть лентяйка.
— Это точно. Рисовую?
— Ага.
— Ты давай не ерунди. Грустно ей. Пойди вон лучше цветы прополи.
Послушно беру маленькую голубую скамеечку и тяпку. Сажусь. Дергаю безвинную траву на мотив “Вдруг, как в сказке, скрипнула дверь…” Получается быстро. Ножки скамейки медленно засасывает во влажную после дождя землю. Я безропотно подчиняюсь силе притяжения.
— Ой-ой-ой! Цветов-то повыдергала! — заполошно кричит бабушка.
Бубуле восемьдесят один, но она еще вполне бодрая и проворная, к тому же большая шутница. У нее особый дар проникать в смысл слов, только делает она это на свой лад. Например, хачапури и хачики означают для нее одно и то же, как, впрочем, и шаурма с бастурмой. Язык она ловко и быстро приспосабливает под себя: взбивает и переворачивает, как подушку на ночь. Своего давнего, еще с военных лет, знакомого по фамилии Ворохоб бабушка упорно называет Воропаевым (тот, кстати, не обижается — должно быть, русская фамилия ему симпатичней); соседа психоаналитика — паралитиком (этот обижается, и весьма).
Однажды я сказала, что иду с подругой в “Макдоналдс”. Бабуля не переспросила. Это показалось мне подозрительным. Вскоре всем моим знакомым, когда меня не было дома, она обстоятельно объясняла: “Пошла в Медонас есть хачиков”. — “А что такое Медонас?” — спрашивали ее. “Как что? Ресторан, конечно. А хачики — их фирменное блюдо”, — тоном светской львицы поясняла она.
Бабушка сидит напротив меня и ласково наблюдает, как я ем.
Мне нравится, когда время останавливается, овеществляется, превращаясь в фотографию, засохшего жука, сонную пыль… В слоях пыли скрыт закон невозвратности… Но именно она выстраивает новую реальность прошлого по закону счастья.
— Тебе, может, это покажется странным, но теперь, вспоминая военные годы, я понимаю, что пережила в то время много счастливых моментов, по-настоящему счастливых, несмотря ни на что, — сказала мне как-то бабушка. — Понимаешь? Хотя я, как и все, голодала, и жила в постоянном страхе, и ни в чем не была уверена…
Мне жаль выбросить мой старый велик. Ржавый, с переломанными спицами. Когда-то он был блестящим, красным и счастливым оттого, что на нем каталась легкая загорелая девчонка. На его крохотном сиденье запросто умещалось июнь-июльное детство.
Мне десять, рыжий Вовка на год старше и жутко гордится этим. Мы лежим в канаве и хохочем; рядом на дороге — перевернутые велосипеды с пыльными, еще крутящимися колесами. Крапива жжет колени, кеды быстро наполняются холодной тиной, ладони содраны и в грязи. Вовка выбирается первым и подает мне руку. Это взрослое движение поражает меня, и я инстинктивно прячу руки за спину.
— Ну и сиди тут! — он поднимает свой велосипед, с важным видом отряхивает узкое дерматиновое сиденье.
Я обиженно отворачиваюсь. Перед глазами тускло-зеленый облупившийся забор, черная жижа противно хлюпает в кедах.
— А между прочим, в этой канаве полно пиявок!
Я молниеносно, с диким воплем, выскакиваю. Вовка смеется.
— Ну ты и вымазалась! — восхищенно говорит он. — Бабка тебе устроит!
Пока мы едем на пруд, проходят годы. Повзрослевшие вместе с нами велосипеды стоят прислоненные к огромной старой березе, а мы плещемся в туманной желтоватой воде. Солнце медленно садится за дальние ели. Их верхушки остры и черны. Пахнет напитавшейся за день солнечным светом травой, из леса тянет сумрачным холодком. Вовка неожиданно подныривает и резко хватает меня за ноги. Я, не успев глотнуть воздуха, мгновенно ухожу под воду, отчаянно проминая руками прозрачную толщу. Борьба продолжается несколько долгих секунд. Наконец, вырвавшись, выныриваю.
— Дурак ты, вот ты кто!
И тут он делает нечто невообразимое: быстро наклоняется и целует меня в губы.
Июль жарко и спело растет за окнами. А здесь, в сарае, прохладно. В одном углу стоят тяпки, лопаты и грабли с остатками в зубьях прошлогодней сухой земли. В другом — удочки. Они остались от отца. Они ничего больше не смогут выудить в мире, кроме вот этой, например, фотографии, где я, двухлетняя, сижу на громадном мотоцикле. С одной стороны держит руль стройная светловолосая мама, с другой — юный папа. Мотоцикл стоит, а я несусь с бешеной скоростью во взрослые дни, в те дни, когда буду сидеть, вот как сейчас, склонившись над альбомом, и все еще верить в черно-белое чудо родства, в то, что мама и папа все
