еще живы.
— Конечно, они бы вырастили тебя по-другому, — часто говорит бабушка. — Наверное, лучше. Но что ж поделаешь?..
Мягкие мамины руки расправляют мне длинные заячьи уши. Ясли.
— Прыг-скок, прыг-скок, — бесцветным голосом поет воспитательница. Задор у нее не очень-то выходит.
Я заяц. Я прыгаю что есть мочи. Дольше всех. Выше всех. Прыгаю — и не замечаю, как исчезают с более поздних фотографий родители, как бабушка вдруг, за несколько дней седеет и становится со мной особенно ласковой…
Сюда, в сарай, я ухожу читать. Читаю все подряд, вперемешку, без разбора. Любуюсь солнцем, нежно золотящим паутину, ветром, легко колышащим ее, пауком, уверенно перебирающим лапками над моей головой.
“Поезд вышел из пункта А в пункт Б…” Занимательная физика Перельмана. Хорошо поездам. Человек, выйдя из пункта А, никогда не попадет в пункт Б, а попадет черт знает куда и оттуда уже никогда не сможет вернуться ни в исходный, ни в конечный пункты. И сделает он в пути много всяких остановок, там, где нужно, и в особенности там, где не нужно. Потерял скорость — сбился с ритма опознанной действительности. Прошлым летом Илья подошел ко мне и сказал, что должен немедленно написать мой портрет. Но я же некрасивая, сказала я. Это неважно, сказал он, мне необходимо именно такое лицо. Какое лицо? Потустороннее, сказал он. Именно так и сказал: потустороннее. Сначала он взял мое лицо, потом всю меня. Он расселил мои лица по холстам, и сделал их красивыми, и полюбил их. Любовь осталась — как поношенное, протершееся на локтях платье, — его уже нельзя надеть.
Что-то Перельман, по-моему, переврал. Ну, где он видел хоть одну задачу с ответом? Нет ни одной жизненной задачи, на которую был бы найден правильный ответ. Я, например, давно хочу бросить свою работу, то есть Андрейку, Кузьмича и тетю Люсю. Тем более что мне предложили место в колледже. И вот представьте себе, мой дорогой Перельман, как я приду однажды и скажу им об этом. “Когда лягушки, — ответит мне тетя Люся, — рассядутся на ветках, а птицы заквакают, дома превратятся в пластилиновые и слипнутся, — всем сделается хорошо, потому что все будут жить в обнимку и не смогут не полюбить друг друга…” Или расскажет, что она, тетя Люся, маленькая соринка в собственном тапочке: ходить неудобно, а вынуть нельзя…
Просыпаюсь — и слышу, как уютно и хлопотливо копошится на кухне бабушка. Прохладный ветер мягко теребит тюль, в приоткрытую форточку залетают влажные запахи утреннего сада. Мир свеж и гибок, как пластилин тети Люси, и из него можно слепить что угодно, любую судьбу.
— Ба, я ужасно люблю тебя, — говорю бабушке, появляясь на кухне в ночной рубашке.
— Ну, наконец-то встала. Завтрак давно готов.
— Бабуль, ты слышала, что я сказала?
— А чего слушать-то? От тебя все равно ничего путного не дождешься, — ворчливо отворачивается она. — Иди умойся лучше.
— Я сказала, что люблю тебя.
— Ну, болтушка и есть болтушка. Ты умываться думаешь? Сначала спит до обеда, потом бродит по дому как привидение. Я вон сырников напекла.
Целую ее в теплую мягкую щеку, чуть испачканную мукой.
— Кстати, ба, у меня для тебя жених есть. Свеженький — восемьдесят три года всего. Познакомить вас?
— Еще чего удумала! Жених…Что я с ним делать-то буду?
— А чего бы ты хотела?
— Бесстыдница… Ты вообще замуж-то думаешь выходить? Гляди, досидишься. Еще пяток лет — и не взглянет никто!
— Бабуль, какая ты скучная. Ну, сама подумай, за кого выходить?
— Ну вот, опять — двадцать пять. Думаешь, Олег тебя всю жизнь ждать будет? Уведут ведь парня. Прямо из-под носа уведут. Будешь потом локти кусать!
Олег Петухов — наша дачная достопримечательность. Толстый и непоправимо инфантильный, он влюблен в меня с пятнадцати лет. Сейчас ему тридцать шесть. В двадцать лет парня отпускали гулять только до десяти вечера, купаться разрешалось не более пяти минут и только под присмотром грозной мамы. “Олежек, выходи, — орала она на весь пруд, — ты простудишься!” Олежек морщился от стыда, но все же выходил — грузный, неуклюжий. На берегу мать, тщательно протерев стеклышки, подавала сыну очки и набрасывалась на него с полотенцем; растирала и тут же заставляла снимать мокрые плавки, демонстративно держа наготове сухие семейные трусы веселенькой расцветки. Олег краснел, но ослушаться не решался. Мы буквально тонули от смеха, наблюдая изо дня в день этот спектакль. Лет в тридцать он женился и тут же развелся — ужиться со свекровью его жена не смогла.
— Ну чем тебе Олег плох? — допытывается бабушка. — Серьезный, зарабатывает. Не пьет, не бабник.
По мысли бабушки, этот стандартный набор добродетелей гарантировал нехитрое семейное счастье. Одна моя знакомая к сорока годам упростила свои требования к мужскому полу до минимума: чтобы не лысый и ноги не воняли. Но даже столь непритязательный вкус не избавил ее от проблем в семейной жизни. Я видела ее мужа, и он точно не лысый. Относительно второго пункта мне ничего не известно…
— Чем тебе не угодил Олег, я тебя спрашиваю?
— Он дурак.
— Это с двумя высшими дурак?
— Да, с двумя высшими, и дурак. К тому же у него пузо.
— Подумаешь, пузо! — взвилась бабушка. — Нашла причину. У них к сорока у всех пузо. Я тебе так скажу: с пуза воду не пить.
— Издеваешься, да?
— Это ты надо мной издеваешься. Беда прямо с тобой!
— Но я не люблю его. И потом он — маменькин сыночек.
— А ты — бабушкина внучка. Выйдешь замуж — полюбишь. Выходи, выходи, Сашка, пока берут! Ох, пропадет девка…
— Знаешь, ба, на голодный желудок пропадать как-то не очень. Можно я хоть поем? И кстати, ты подумай насчет жениха. Отличный дедок! Не пьет, не бабник.
Снова не могу пройти через турникет. Он не хочет заглатывать мой мятый билет.
— Помяли, небось, вот и не лезет, — равнодушно говорит усталая немолодая тетка в стакане, уже несколько минут наблюдающая за мной.
— Что же делать? — спрашиваю.
— Аккуратней обращаться надо.
— Постараюсь. Но с этим-то как быть? Тут еще две поездки.
Тетка неглубоко задумывается.
— Две? Ну, можно погладить дома… Хотя не факт, что поможет… Может полоска повредиться.
Пассажиры идут непрекращающимся потоком. Слышно, как турникеты давятся надоевшей пищей, как внизу гудят переполненные поезда.
— У меня вот, — назидательно говорит дежурная, — документы всегда аккуратно хранятся. И чего их мять? Напихают в сумки всякой ерунды, потом жалуются.
— Да, — покорно соглашаюсь я. — Вы правы. Но как мне пройти-то?
— Идите покупайте новый, — невозмутимо говорит она. — Я что могу?
— А этот куда?
— А куда хотите. На память себе оставьте.
