спрятал. Не сразу, сперва в руке подержал. И я знаю, который это был, никто другой не знает, они хотели, чтобы я рассказал, а я вырвался и удрал. Никому не скажу ни за какие коврижки.
Я без малейшего труда могла бы разузнать у Вонгровской, кто там у нее новенький. Даже если бы у нее их было двое, это все равно не представляло бы особой трудности. К Янчаку можно было и не цепляться. Важно то, что сделал этот новенький со шприцем, на котором могли сохраниться отпечатки пальцев – для того чтобы всадить шприц в лошадиную шею, его надо очень крепко держать, а перчаток, насколько я помню, никто из них не носит. Новенького Вонгровской надо бы эдак дипломатично поискать…
– Известно, кто выводил коней? – здраво спросил Вальдемар. – Которые это были, Варрава и Стоян? Из конюшен Липецкого и Езерака?
– Да кто их разберет! – вдруг энергично ответил Янчак. – Совсем даже не так было. Насчет Езерака я понятия не имею, не видел, но Манек Липецкого сразу же подался назад, потому что коня перехватил кто-то другой, откуда я знаю кто… Там суматоха была, ругались все, что какую-то лошадь перековать надо.
– И они воспользовались суматохой, – сообразила Мария. – Может быть, суматоху вообще специально устроили.
– Этого мальчишку со шприцем надо спасать, вывозить оттуда!
– Да он смылся…
– А черт его знает, может, он сообщник…
– Кабы не Еремиаш, все бы у них получилось, – вдруг заговорил надолго примолкнувший Куявский. – Он поменялся сменами и потому был дежурным. Лискевич, тот ничего не заметил бы, у него глаз все равно что и нет. А Еремиаш уже с первого заезда выловил сонных коней, а потом специально подкарауливал. Да, не повезло этим гадам.
– А ты, собственно говоря, почему так боишься? – спросила Мария. – Они с тобой что-нибудь хотели сделать, что ли?
– Ну, а ты как думаешь? Никто не берет бабки, договориться не удалось, отравленные лошадки не пошли, так что им остается? Они обещали рыло начистить, но так, чтобы без больницы не обошлось, и тот, третий из Ломжи, меня уже поджидал. Я первым под обстрел попадал, потому что остальные уже смылись, а какая им разница, с кого начинать. Ровкович тоже прячется, он трясся весь, я сам знаю.
– Так ведь сейчас, наверное, и Ровкович уже ушел? – с сомнением спросил Вальдемар.
– Ну, наверное, потому что они за мной помчались. За нами то есть. Они думали, что я сам поеду, и возле тачки меня караулили, я хоть и пьяный был, но видел.
– И только один-единственный слепой Лелек все дела обделывает? – спросила я.
– Лелек только с Сарновским и с Бяласом. Для других там есть такой тощий, как его… Бартек. Это свой, чей-то родственник.
– Чей?
– А холера его батьку знает! Разве кто признается?
– Значит, родственнички свободно шляются по ипподрому…
– Да он может и не шляться, хотя шляется, потому что накануне обычно уговаривается, а в последний момент башкой качает или кивает. Наличность приносит сразу.
– И такого никто не прогоняет…
– Черский его разочек прогнал, так на следующий день ему бритву к глотке приставили.
– Кто?!
– Да разве узнаешь? Хулиганы. Темно, лица не видать, он домой возвращался, когда лошадям второй раз корм задал. А иногда возле ворот подкарауливают разные там… пока дворник цепь с ворот снимет[4], они к окну…
– На этих посредников вы могли бы хоть пальцем показать, – предложила я. – А дальше пусть менты работают.
– Если они будут сидеть по тюрьмам, то пожалуйста, – согласился с горечью Куявский. – А пока суд да дело, никто не сдурел настолько, чтобы пальцем показывать: сегодня он покажет, а завтра его ногами вперед вынесут. Их много, а мы не каждого знаем.
– Дипломатично! Тайно! Весь персонал бегов они не перебьют, а откуда знать, кто на кого доносил! Мог даже кто-нибудь со стороны!
– Ну, тайно – это еще можно…
– А вам что же, велят это делать в открытую? – рассердился Вальдемар. – Вы их сами бережете, потому что вам пети-мети нужны.
– Погодите-ка, там есть еще один тип, – вдруг вспомнила я. – Вроде бы единственный, кто мог видеть, с кем Дерчик пошел в кусты. Никто не признается, кто бы это мог быть?
Куявский вскинул голову, посмотрел на меня и заколебался.
– Если ты что-то знаешь, говори! – велела Мария. – Никто из нас не расскажет, что это ты сказал. Этот малец, – она кивнула на Янчака, – и так с тобой в одной лодке плывет.
– Только один мог быть, – решился Болек. – В нашей конюшне был, полдня ходил тогда сам не свой, под вечер нажрался, как зюзя, а утром работу бросил и к своим подался. Зенек Альбиняк его звали, вроде как из деревни под Гройцем, деревня Счастье называлась, это я знаю, потому что ему, случалось, кричали: «Эй, ты, несчастье!» Если кто, так только он, он один сбежал вот так, ни с того ни с сего.
– И что, нельзя было все это сразу ментам рассказать? – с упреком сказал Вальдемар.
– И улечься на три метра под землю рядом с Дерчиком? – рявкнул Куявский. – И сейчас я не болтал бы, но надоело! Шутки шутками, преувеличивает пусть лупа, но мы себя в компост превращать не дадим! Теперь не иначе как только прижать за горло эту сволочь, и пусть от нас отстанет! Это такая высокопоставленная скотина, что он многое может, а в лицо, насколько я знаю, ни один человек его не знает!
Мы с Марией переглянулись. Василя в лицо знал Метя, о чем он сам не знал. Может быть, завтра что-то откроется…
– Что с ними делать? – заботливо спросил Вальдемар, показывая на Болека и Янчака. – Я же их так не отпущу, потому что, как знать, за мной могли следить на машине…
– Мне домой надо, – заявил Куявский. – Подбрось меня, там уж я как-нибудь справлюсь. А его лучше всего к Еремиашу. Пусть запрет его в ветлечебнице, поспит парень в лошадиной операционной, а завтра его выпустят. С ментами вы, пани Иоанна, сами все устроите? Пусть они как-нибудь так придут, чтобы никто не догадался, кто они есть.
– К Еремиашу! – подхватила я. – Это хорошая идея, даже если кто-нибудь и угадает, что они менты, получится, что пришли к Еремиашу насчет того антидопинга. А человек будет себе сидеть в углу и никому в глаза не бросится. Пан Вальдек, вы с Еремиашем договоритесь?
– Если уж я туда еду, конечно, договорюсь. Даже подброшу их еще от дома Еремиаша до ветлечебницы…
– Этот Горгон, фамилия которого Машкарский, получил такое запрещение ездить, что оно распространяется у него даже на начало следующего сезона, – рапортовала я как положено теперь уже двум слушателям, Янушу и Юзе Вольскому, продолжая свой спокойный вечер. – Он получил девять миллионов, а я этот заезд очень даже помню, я сама этого сопляка караулила, он мне тогда роскошный триплет поломал. Лошадь была в форме, поэтому то, что он ехал в стиле «шаг вперед – два назад», слишком уж бросалось в глаза. Тогда все посчитали, что комиссия тоже на него ставила и со злости ему отомстила. Для дисквалификации поводов тогда не было, просто запретили ему ездить. Он довольно тихо сидел, пока не истратил все полученные деньги, а как у него все миллионы разошлись, стал плакаться в жилетку каждому, кто попадался ему по дороге. Он в конюшне у Рыбинского, в той самой, что и Бялас. Обида за собственные же грехи в нем давно уже расцвела пышным цветом и, может, плоды принесла, так что он все должен сказать, если ему еще и почву удобрить.
Юзя Вольский, которого мы вызвали, кроме магнитофона, пользовался и блокнотом. Я считала, что еще до утра он сможет составить собственное мнение обо всем, что я рассказываю, и так скорректировать планы, чтобы максимально продуктивно использовать положение. Он записал про Машкарского.
– А где он живет? Вы не знаете его адрес?
