– Ну нет, для Гати это было бы слишком хорошо. У нее никогда не было таланта к рисованию. Я с ней училась вместе четыре года, мне ли не знать? Рисунок еще так сяк, а вот масло ей решительно не давалось. К тому же здесь голова, с головами же у Гати были самые большие трудности, они у нее не получались, какой бы техникой она ни пользовалась. Да нет же, это не Гатя писала. И не стала бы с таким остервенением искать реликвию, ею же созданную!
– Ну так я тебе скажу, что ни Гатин папа, ни Гатина мама кисти в руках не держали. Впрочем, Гатя не из тех, кто вообще ценит фамильные реликвии. Тут что-то другое.
Мы посмотрели друг на друга, потом на цыганку, потом опять друг на друга. Потом я вытащила из сумки свою лупу, Матеуш принес свою, и мы долго молча сопели над портретом, изредка сталкиваясь головами.
– Посмотри, – сказал Матеуш. – Кажется, это подпись художника. Мне совершенно незнакома.
Оттолкнув Матеуша, я нацелила свою лупу на маленькую закорючку в самом углу портрета и долго смотрела на нее. Где-то, когда-то вроде я видела эту закорючку…
– Теперь спать не буду, – раздраженно произнесла я, – стану ломать голову, где же такое видела.
– Успокойся, вряд ли это имеет значение. Мы оба понимаем, что картина особой ценности не представляет, значит, придется поговорить с экспертами, может, под портретом есть другая картина.
– Дерево выглядит совсем новым, – заметила я, осторожно оторвав тонкую рамку и заглянув под нее.
– Мошенники идут на разные ухищрения, – возразил Матеуш. – Могут сделать новую рамку, а внутри старинная картина. Впрочем, сначала посоветуюсь с экспертами.
Матеуш пригласил знакомого специалиста, и тот оценил картину как кич среднего класса. Мы с Матеушем решили отдать картину на рентген, а расходы поделить пополам. И вот тут окончательно растерялись: рентген неопровержимо доказал, что на портрете ничего, кроме цыганки, не было. Никакого следа более старой картины! Доска тоже новая, современная, ее никогда не меняли, никуда не вмонтировали. Выходит, Гатя потеряла голову и разгромила собственную квартиру для того лишь, чтобы разыскать халтурное произведение живописи, неизвестно зачем и кому нужное.
– Сдаюсь, – сказал Матеуш. – С меня достаточно. И вообще, я женюсь. Нутром чую – тут какая-то тайна, но раскрыть ее я не в силах.
– Я тоже, – подхватила я. – Но буду мучиться из-за подписи автора, это точно. Может, еще подумаем над этой «Цыганкой»?
Матеуш был непреклонен:
– Забирай себе портрет и думай над ним сколько пожелаешь. Но без меня.
Долго уговаривала я его, но агитация не помогла. Пришлось забрать «Цыганку» домой. Там я ее сунула в угол, какое-то время раздумывала над всем этим, но так ничего и не придумала…
Прием по случаю первого причастия дочери моего кузена организовали в доме крестной матери. Крёстной матери я вообще не знала, дочь кузена видела еще в четырехлетнем возрасте, а от торжества меня отделяла порядочная дистанция, ибо проходило оно в Гамильтоне, в Канаде. О торжестве я узнала лишь потому, что тетка показала мне фотографии – большие, цветные, очень хорошо сделанные.
Я довольно равнодушно рассматривала фотографии, пока на одной из них вдруг не увидела своей цыганки. Не мою, конечно, а Гатину. Или Матеуша. Одолжив у тетки фотографию, я дома с помощью лупы сравнила портрет на стене неизвестного мне дома в далекой Канаде и свою «Цыганку» – идентичны!
Пришлось потребовать у тетки объяснений, но она мало что могла сказать. С крестной дочери моего кузена знакома не была, как и я.
– Знаю только, – говорила тетка, – что эти Доманевские эмигрировали в Канаду еще перед первой мировой войной. Здесь у них никакой родни не осталось, поэтому они в Польшу не приезжают. Эльжбета с ними больше знакома, они ей какая-то родня.
– Люцина, срочно пиши Эльжбете, я же напишу Тересе, она тоже была на торжестве, должна знать.
– А что мне писать Эльжбете?
– Пусть сообщит, откуда у Доманевских картина, давно ли, кто ее писал. Попроси ее хорошенько осмотреть портрет, нет ли там в уголке такой маленькой закорючки вместо подписи художника. Пусть сделает фотографию закорючки и пришлет, вон какие у них отличные фотографии! Ну, быстренько, садись и пиши!
– Ладно, а зачем тебе?
– Долгая история. Когда прояснится, я тебе расскажу. Пока же лишь еще больше запутывается.
Ответ я получила через три месяца. Моя канадская тетка Тереса отругала меня за то, что я заставила ее опять идти в дом к этим незнакомым людям, которые угощают черт знает чем, у нее, Тересы, до сих пор изжога. А закорючка на портрете есть, как же. Она попросила кузена перерисовать ее, вот она, приложена на отдельной бумажке, обойдусь без фотографии, очень хорошо перерисовал, в увеличенном виде.
Эльжбета тоже ответила Люпине, присылая фотографию закорючки. Из ее письма мы узнали, что цыганка была прабабкой хозяйки дома, портрет нарисован по фотографии в Польше лет десять назад, и стоило это двести американских долларов, а канадских больше. Рисовал кто-то из польских художников, с одним знакомым переслали в Польшу фотографию, тот знакомый портрет и привез. А больше они ничего не знают. Пожалуйста, вот на всякий случай закорючка с фотографии.
Ну и вот, все сошлось, как в швейцарском банке. Закорючка в письме, закорючка на фотографии, закорючка на моем портрете были идентичны, хотя мне уже этого доказательства и не требовалось. Портрет, сделанный по фотографии за двести долларов, и закорючки говорили сами за себя.
Схватив портрет, я помчалась к пану Северину. Свое произведение тот узнал с первого взгляда и очень растрогался при виде него. Еще большее удовольствие доставила художнику фотография второго экземпляра.
– А! Как я тогда напереживался! – восклицал пан Северин. – Никогда не забуду. Да ведь вы, проше пани, сами к этому, так сказать, приложили руку. Помните?
Я встревожилась и потребовала объяснений.
– Ну как же! – радостно хлопотал вокруг меня пан Северин, не зная, куда усадить, чем угостить. – Коньячок? Шампанское?
Я согласилась на коньячок, лишь бы хозяин скорее объяснил интересующие меня подробности.
– Так я же еще тогда рассказал! И это вы посоветовали мне написать второй портрет.
– Будьте добры, пан Северин, поподробнее. Тогда вы мне сказали, что один клиент принес вам доску, на которой надо было написать портрет, а другой – фотографию. Теперь знаю – цыганки. Мне бы хотелось знать, кто принес доску. Вы еще тогда разыскивали этого человека.
– А! Все было гораздо хуже. Не везло мне с этим портретом. Того человека я так и не нашел.
– Погодите, пан Северин. Вот у меня тут есть фотография. Может, кого узнаете?
И я предъявила художнику для опознания снимок людей на террасе загородного дома. Профессиональная зрительная память не подвела художника.
Едва взглянув на фото, он тут же воскликнул:
– А! Вот она!
– Езус-Мария, какая еще «она»?
– Ну, та самая женщина! Я говорил вам – прямо Мадонна!
Женщины на снимке меня до сих пор не интересовали. Теперь же я вырвала фотографию из рук пана Северина и набросилась на нее с лупой. Как я могла проглядеть Мадонну?
И в самом деле, несколько в стороне сидела, откинувшись в плетеном кресле, красивая блондинка с распущенными волосами до плеч. Жаль, я тогда не спросила Матеуша, кто она такая.
– Да вы на мужчин поглядите, – потребовала я у пана Северина. – Не знаком ли вам кто-нибудь из них?
С трудом оторвавшись от Мадонны, он послушно оглядел лица мужчин на фотографии и покачал головой.
– Нет, их я не видел. Незнакомые мне люди.
– Но ведь не Мадонна же пришла к вам с заказом! Вы говорили, что доску принес мужчина.
