– Еще бы! В школе вместе учились. Он мне тогда очень нравился.
– Дело вкуса, – рассеянно отозвалась я, думая о другом. Не может Финетка быть такой идиоткой, чтобы не понимать – только что она доставила мне бесценные сведения, сообщила информацию, благодаря которой для меня сразу многое прояснилось.
– Ну не скажи! – возразила Финетка. – Он многим нравился.
– Интересно, откуда тебе известно, что я его знаю?
– Не помню, дела давние, столько лет прошло. Так что с ним сейчас?
– Понятия не имею, думаю, еще жив, я с ним уже много лет не виделась.
– Женился?
– Нет, насколько мне известно.
Финетка тоже закурила, тоже разогнала рукой клуб сигаретного дыма вместе с комарами и уселась в плетеном кресле поудобней.
– Неудобно сидеть. А твое отношение к Пшемыку понятно, ты никогда не способна была разыгрывать из себя послушную тупицу и курить фимиам…
Я не встала грудью на защиту Тересы, которая не завела в своем садике висячих диванчиков и мягкой мебели. Меня удивила тактика Финетки. Неужели и в самом деле можно быть одновременно до такой степени проницательной и глупой? Нет, в чем-то явно кривит душой. Проницательность трудно симулировать, проще притвориться глупой. Тогда как же расценить факт, что только что она сообщила мне бесценную информацию? Или она ложная, или Финетка уверена, что я все равно не смогу ею воспользоваться. Или провокация?
А Финетка все вспоминала прошлое, старательно обходя Гатю и ее окружение. Она знала, что с Мундей мы не были знакомы, с его приятелями я не якшалась, но как не спросить про Гатю, нашу общую подругу тех далеких лет? Сама я на всякий случай решила о ней не заговаривать. Кружным путем Финетка вернулась к Пшемыславу.
– Неужели ты с ним не встречаешься, ведь живешь неподалеку?
– Как-то не получается.
– У него сейчас новая женщина?
– Ну что привязалась! Сказала же, не знаю ничего о Пшемыславе, сто лет мы не виделись, наверняка кто-то у него есть.
– И они вдвоем живут в его каморке? Может, у него другая квартира?
Что-то заставило меня ответить:
– Вряд ли он сменил место жительства, если почтовый адрес остался прежним. Кто-то из знакомых говорил мне, что встретил его на нашей почте, где он вынимал письма из своего ящика. У нас же районизация.
– А что это такое?
– В Варшаве каждый, проживающий в определенном районе имеет право пользоваться услугами банка, сберкассы, почты только того района, в котором живет.
Финетка вдруг потеряла всякий интерес к Пшемыславу и явно перестала слушать, что я ей говорю. Зевнув, она потянулась, заявила, что калифорнийский климат намного приятнее, встала, сказала: – «Ну так гуд бай» – и закончила визит. Как будто мы с ней видимся каждый день и она забежала на минутку по- соседски! В сумку мою она не заглядывала, дома не пыталась обыскивать.
Карта под часами на моей руке прожигала руку насквозь, и тем не менее я поняла, что она приезжала по другому делу. Может, меня она и подозревала, но плевать ей на все подозрения, на меня, на мою причастность к афере. Приехала она только из-за Пшемыслава. Ей надо было знать, как с ним связаться. Узнала, а больше ее ничто не волновало.
Искупавшись в озере и несколько охладившись от эмоций, я немного по-другому взглянула на визит Финетки. Нет, она не притворялась идиоткой, ее беззаботность была самой что ни на есть искренней, потому что она не знала о моем знакомстве с Беатой. Финетка сама ее не знала, Беата появилась на горизонте, когда Финетки уже не было в Польше, а Пшемыслав никогда не любил трепаться. Из общих знакомых Пшемыслава и Финетки никто не знал Беаты, она была моложе их как минимум лет на десять… Я работала с Беатой в одной проектной мастерской, Беата тогда была неприметной чертежницей, никто не мог и предположить, какой она станет, когда немного подрастет. Да, разумеется, Финетка не притворялась глупой, не действовала исподтишка, она просто-напросто не знала о Беате, во всяком случае о моем знакомстве с ней. И тогда Беата явится ключом ко всей афере!
Эпохальное открытие дало неистощимую пищу для дедуцирования…
Беата была рабыней, бесправной и бессловесной. Ею распоряжалась мать, хищная гарпия, намертво впившись когтями и зубами в единственную дочь и высасывая из нее все соки. К несчастью, у Беаты больше никого из родных не было – ни бабушки, ни дедушки, ни тети, ни дяди, ни сестры, ни брата – полная пустыня. Отец умер, когда Беата была еще маленькой, и они с матерью остались одни. Считая Беату своей собственностью, мать не давала несчастной вздохнуть, контролируя каждую минуту ее жизни. В детстве дожидалась у школы возвращения, когда дочка выросла, приходила к конторе, где та работала, звонила каждый час. Охотнее всего вообще запретила бы Беате работать, не выпускала бы ее из дому, привязав к себе корабельным канатом, но Беата была единственным источником получения денег. Мамаша никогда не работала, выжимая необходимые для существования средства из дочери. Все заработанные ею деньги сразу же отбирала, покупки все делала сама, но вещи покупала только себе. В беспредельном эгоизме ей и в голову не приходило, что дочери тоже надо одеваться, особенно молодой девушке. Смертельно скучая в полном одиночестве, – кто бы еще вынес ее, – она насмерть замучила дочь. Мало того, что той приходилось и на службе работать, и все по дому делать, она должна была еще заботиться и о том, чтобы мамочка не скучала, чтобы у нее были развлечения, а это было очень нелегко, учитывая гнусный характер мамочки, ее безмерную требовательность, а также железное здоровье и огромный запас нерастраченных сил. Людей она не любила, знакомств никаких не заводила, никто ее не интересовал, угодить ей было чрезвычайно трудно. Вечно недовольная, капризная, требовательная, жизнь дочери она превратила в сплошной ад.
Познакомившись ближе с несчастной чертежницей и ее домашними обстоятельствами, я потихоньку попыталась подвигнуть ее на протест. Было ясно, что сама по себе Беата на это не способна.
– Почему она так зациклилась на тебе? – спросила я как-то вечером, когда в мастерской остались мы с Беатой вдвоем, засидевшись за работой. – На свете миллиарды людей, не ты одна.
– Для моей матери существую только я. Больше дочерей у нее нет.
– Почему обязательно дочь? Она могла бы и еще к кому-то привязаться. Например, какой-нибудь мужчина. Ведь она красива.
– И красива, и ухожена. Время от времени кто-то подворачивается, но она их не желает видеть.
– Почему?
– Потому что из них ни один не походит на Грегори Пека. Но я думаю, даже если бы в один прекрасный вечер в нашей квартире появился Грегори Пек, она тут же послала бы его вынести мусор.
Да, трудный случай.
– Слушай, а почему она не работает? Не так бы скучала, да и ты смогла бы передохнуть.
– Маме работать? Не смеши меня. Отец когда-то успел написать два учебника, их каждый год переиздают, деньги небольшие, но хватает с моей зарплатой. Лет пятнадцать еще будут переиздавать.
– А что потом?
– Она считает, что до тех пор умрет, а если нет, я ее буду содержать.
– Все равно лучше бы работала, не так бы мучилась от безделья и скуки.
– Она считает, что ей скучать некогда, день и ночь она занята заботами обо мне.
– О тебе? Заботы?
– Конечно. Все думает, что я сейчас делаю, когда вернусь домой, что буду делать завтра и т.д.
– Езус-Мария!
Беата была милой и красивой девушкой, работящей и доброй, всегда готовой помочь людям. Умная и начитанная, она старалась как можно больше времени проводить в библиотеках и музеях, чтобы, попозже возвращаться домой, где ее сразу же начинали изводить вопросами, о чем она думает и почему у нее такое выражение лица, сразу же начинались претензии и скандалы. Беате в голову не приходило соврать, попытаться как-то отвертеться, завести друзей и подруг, с которыми можно проводить время. Нет, мамочка
