“Его дарят всем руководителям делегаций”, — объяснил офицер протокола приветливо.
Заодно он извинился, что им придется немного подождать, поскольку предыдущая делегация еще не вышла.
“Что за делегация?” — поинтересовался Андерсон.
“Это делегация Союза Независимых Государств, — вежливо ответил офицер протокола. — Минут через пять пойдете вы”.
“Ну да, они ведь должны в промежутке комнату проветрить, — кивнул Рудольфо понимающе. — И опорожнить плевательницы”, — добавил он по-эстонски.
Наконец их провели в кабинет, конфигурация которого напоминала цифру восемь, а если посмотреть сбоку, то — знак бесконечности. В левой окружности восьмерки, или бесконечности, располагались напротив друг друга два черных кожаных дивана, между ними — не то кресло, не то трон. В середине этого образования, напоминавшего подкову, располагался низкий стол с микрофонами. Вдоль стен тянулись книжные шкафы с застекленными дверцами, в углу стоял огромный вертящийся глобус, возле него — бюст Джорджа Вашингтона. Вторая окружность восьмерки была почти пуста и напоминала танцплощадку. Видимо, иногда там предлагали коктейль.
Американскую сторону представляли семь человек. Сначала обменялись рукопожатиями, потом расселись. Фабиан пометил, кто есть кто. Во время церемонии знакомства выяснилось, что здесь присутствуют председатель Комиссии по регистрации международного признания, министр обороны, руководитель канцелярии иностранных дел, заместитель председателя Комиссии по протекторатам и развивающимся странам, главный этнограф государства и президент Общества психиатрии животных. Три последних представителя были женщины. Фабиан подумал, что в эстонской делегации и на этот раз были одни мужчины, ни одной женщины и ни одного чернокожего. Правда, речь президента переводила на эстонский язык девушка по имени Айно Найстепуна, которая была одета в национальный костюм Халлисте. Однако она была местной зарубежной эстонкой, к услугам которой прибегали в тех редких случаях, когда в высоких структурах государственной власти требовался перевод на эстонский язык или с эстонского. Между прочим, Айно Найстепуна до официальной части ни слова не произнесла по-эстонски ни с Рудольфо, ни с другими членами делегации. Возможно, это предписывалось профессиональным этикетом. Общество с нескрываемым интересом наблюдало за приехавшими из Эстонии делегатами.
Говорил, разумеется, Рудольфо. Екабс не мог слова вставить, поскольку был занят переводом. Андерсон несколько раз пытался открыть рот, но все время опаздывал, потому что был возбужден.
“Вы, конечно, представляете себе положение Эстонии, — говорил Рудольфо. — Мы не можем шагать в ногу с миром, потому что не являемся международно признанным субъектом. Если говорить на языке танца, то мы не равноправный партнер. У нас отсутствует необходимый между партнерами контакт. Мы соприкасаемся пальцами, но мы не чувствуем Америку и Европу бедрами. Мы не двигаемся в одном ритме. Почему так происходит? Позвольте мне привести пример из области прекрасных искусств, одновременно я обращусь к истории. Раньше Эстония красиво танцевала направо, как и весь остальной мир. Потому что поворачивать направо естественно для человека. Двадцать лет между двумя мировыми войнами мы были равноправными партнерами и танцевали направо и нас уважали. По крайней мере, мы танцевали так же хорошо, как наши северные соседи в Финляндии. Но потом пришла Россия и сказала, что нет, правильно поворачивать налево. И она заставляла всех, кто попадал в сферу ее влияния, поворачивать налево.
Америке, к счастью, удалось этого избежать... Сначала ненадолго, но после Ялтинской конференции на целых полстолетия наше направление было изменено с помощью военной силы на противоположное.
Каковы были исторические последствия? Беда, прежде всего, в том, что Россия — плохой танцор. Это умение там было чрезвычайно низким. Во-вторых, Россия слишком велика, чтобы повернуться всем корпусом. Когда одна ее часть уже повернулась, то последняя только начинала поворот. Образно говоря — когда щупальца сделали поворот, то хвост все еще почивал на месте. Это создавало полнейшую анархию. Эстония тоже была втянута в этот хаотический круговорот. Какие же были последствия? Я покажу вам...”
Ко всеобщему изумлению, Рудольфо встал, поклонился ветеринару-психиатру, и когда та в нерешительности поднялась, он провел ее на паркет правой окружности восьмерки или бесконечности.
“Видите, мы поворачиваемся, — говорил шеф, кружась с дамой. — Так... теперь мы должны повернуться на сто восемьдесят градусов, но мы немного опаздываем и совершаем поворот лишь на сто семьдесят. Это значит, что наш следующий поворот будет только на сто шестьдесят градусов. Разрыв возрастает в арифметической прогрессии. Заканчивается это тем, что когда мы делаем шаг назад и влево, то мы уже не можем развернуться, наталкиваемся на стену и оказываемся в тупике”.
И действительно, словно в подтверждение этих слов, танцевальная пара после двух поворотов звучно налетела на стену, Рудольфо изобразил панику и драматически вскрикнул: “Help!” А ветеринар-психиатр взвизгнула по-женски. Шеф вздохнул облегченно, одернул пиджак, с улыбкой поклонился и проводил даму на место.
“Конечно, кое-что можно спасти переходными шагами, — продолжал он, уже сидя. — Что Москва время от времени и делала в течение предыдущих семидесяти пяти лет. Позвольте напомнить: нэп, хрущевская оттепель, теперь перестройка. Но все эти средства остаются половинчатыми, если решительно не изменить направление и технику поворотов. Разумеется, — улыбнулся он понимающе и извиняюще, — мы не настолько наивны, чтобы верить во что-то абсолютное. Несомненно, и левые повороты нужны, более того, порой они просто неизбежны. Это наглядно продемонстрировало западное общество, комбинируя свободный рынок с государственным вмешательством”.
Шеф посмотрел вокруг. Все слушали его с явным интересом. Он добился того, чего хотел. Он продолжал:
“Поскольку мы внимательный и пытливый народ, то мы научились вопреки ложному учению делать шаги успешнее большинства других. А теперь мы снова хотим повернуть направо. Я думаю, нам будет довольно легко переучиться, так как наш народ малочисленный и компактный, с весьма образованной прослойкой. Но мы не можем перечеркнуть прошедшие полстолетия. У нас еще сохраняется инерция левого движения. У нас пока нет нового чувства ритма. Мы все еще ощущаем прикосновение своекорыстных покачивающихся бедер уходящей России. Чтобы освободиться от этого, нам необходимо, чтобы нас принимали как равноправных партнеров. Вы, ваше превосходительство, можете нам это дать”.
Президент в ответной речи подтвердил, что они всегда думали об Эстонии как о государстве, которое танцует направо, и что они никогда не признавали навязанное им левое движение. Он также поинтересовался, как вальсируют иноязычные жители Эстонии, меняются ли они вместе с эстонцами или по-прежнему придерживаются левой стороны. И достаточно ли в Эстонии учителей танцев на хорошем уровне, чтобы переучить как эстонцев, так и иноязычных?
“Не исключено, что в этом отношении мы сможем вам чем-нибудь помочь”, — заявил президент.
Рудольфо не дал усыпить себя обещаниями и снова вернулся к главному:
“Это предложение, ваше превосходительство, чрезвычайно великодушно, и мы благодарны вам за это. Но я заверяю вас, что эстонскому народу важнее, нежели тысяча вышколенных учителей, знание, что его принимают всерьез. Это нас окрылило бы, и мы наверстали бы упущенное своими силами”.
Фабиан все записывал. К своему удивлению, он обнаружил, что совсем не волнуется и даже способен делать кое-какие наблюдения. Например, он заметил, что носки у президента светлее, чем у него, и костюм вовсе не черный и не темно-синего или серого цвета, как предписывает этикет, а зеленоватый. И галстук был не красных тонов, а коричневатый, напоминавший цвет сосновой коры.
Президент подтвердил, что встреча была на редкость продуктивной, ибо он узнал много нового о ситуации в Эстонии.
“Я бы с удовольствием продолжил нашу беседу, но видите, тот джентльмен в дверях уже подает мне знак. Он составляет мой план на день. Меня ждут новые обязанности. Он очень требовательный и пунктуальный человек, я не смею ему противоречить”.
Присутствующие улыбнулись. Фабиан подумал, что наверняка президент произносит эту шутку несколько раз в день, когда какая-нибудь встреча грозит затянуться сверх положенного времени, но тем не менее тоже улыбнулся. Все встали, и часть людей уже вышла в приемную. Но Рудольфо не захотел уйти
