Выпили и все остальные. Даже баба Катя.
— Ты, Федь, завтра с Кузьмой Николаичем езжай порыбачить, — предложила она. — С утра собирацца, он рыбные места знат.
— В лунном сиянье снег серебрится. Вдоль по дорожке троечка мчится…
— Айда щас поедем?! — тряхнул земляной кепкой Кузьма Николаич.
— Ты говорил, у тебя тормоза не работают?
— Динь-динь-динь, динь-динь-динь, колокольчик звенит…
— Маш, ну посиди ты со своим динь-динь-динь! А че нам щас ночью тормоза?
— Дураки, подлинно дураки, спаси бох!.. Тонь, лучку нарви.
Вдруг взревел баян. На порог вышел Петр в трусах и запел, картинно растянув меха в полный размах рук.
— Я помню тот Ванинский порт! И вид пароходов угрюмый! Когда шли по трапу на борт — в холодные мрачные трюмы.
Под забором затрещали кусты. Амантай вдруг сморщился, завопил и сорвался.
— Анандахны сыгыйн! — ругалась в темноте женщина. — Ультрем, нах!
— Кой, кой жиндэ! — по-детски кричал Амантай. — Уй, уй-ба-я-яй!
— Кет, кет, беспредельщик!
Их голоса затихли в темноте. Сидящие посматривали друг на друга и грустно приподнимали брови.
Все разваливалось в деревне, все разваливалось в этом дворе, все разваливалось и в компании. Здесь каждый был сам по себе, и каждый по отдельности нес какую-то бессмысленную чепуху, а общего и осмысленного не получалось.
Баба Катя смотрела на Димку и качала головой. “Вот такие, Федь, пироги, сам видишь”, — казалось, говорила она.
— Ересь уже плетешь, иди! — Антонина заталкивала Петра в сени. А оттуда, прижимаясь из-за них к стене, вышла Ивгешка, в майке и джинсах.
— О, наша дама из Амстердама! — пьяно обрадовался Петр. — Три гардероба за сегодня сменила.
У Димки застучало сердце, вздрагивающими пальцами нащупал пачку сигарет. Оттого, что он был пьян, Димка остро чувствовал сейчас присутствие в себе другого человека, как матрешки в матрешке. Иногда тот человек выходил за пределы Димки и поражал его своим превосходством во всем. Димке приятно было чувствовать свою общность с ним.
Баба Катя подслеповато осмотрела Ивгешку, глаза ее потеплели, исчезли брезгливость и ужас.
— А вот постой-ка, Федь, — вдруг оживилась она. — А вот подожди-ка, ты узнал, нет? На кого похожа?
Димку не удивил ее вопрос. Он посмотрел на лицо Ивгешки, а она стояла отрешенно, будто посторонняя, будто не о ней говорили.
— Галинка! — сорвалось с его языка.
Все засмеялись.
— Точно, наша, Галинкина дочка!
Шторки приоткрылись, и Димка увидел, как они, еще дети, сидят с Галинкой в бане, возле потрескивающей печи. “Представь, что на нас напали враги! — говорил тот мальчик. — И мы остались с тобой только двое, враги окружают нас, нам придется бежать в Ольхов лиман и жить там в землянке”. Испуганные и преданные глаза той девочки. И та боль в мальчишеской душе, когда понимаешь, что эта девчонка совсем не друган, что стыдно, если кто-то увидит их вместе, но как хорошо сидеть с нею рядом, в сто раз лучше, чем с Виталькой или Сашкой. Разве могут быть у них такие глаза, такое какое-то лицо, такая преданность и смешная неумелость и рассеянность, от которой что-то непонятное и сладкое ноет в груди, так ноет, что хочется ударить эту девчонку, сделать с нею что-то.
— Калит, и калит, и калит, прям, — жаловалась баба Катя. — Не могу выходить.
— У нас климат такой, ба, резко континентальный, — с сонным спокойствием отозвалась Ивгешка.
— Самый жар для арбузов нашенских был бы… Карп Ермолаич бахчи охранял. Вот таки брови кустами, вот така борода на всю грудь. На холме шалаш, а он рядом, как арбузный хан, а под холмом красноусые полосатые. Мы работаем, арбузы катаем в кучу. А он грит: “Ну, дети, берите за ваши труды сколько хотите”. А сколь мы можем унести, кады самый маленький красноусый полпуда весом? Старые деды-казаки говорили, мол, де “Белый Мураш” к царскому столу подавали… Бессмертный казался Карп Ермолаич, а тоже умер. А как умер, так и арбузов не стало — трава одна…
Ивгешка сидела у нее под боком. Этот послушный, девчоночий вид.
Что бы она ни делала, на какие бы вопросы ни отвечала, все время кажется, что она о чем-то другом думает, важном для нее.
— А как мы с дедом твоим арбузы воровали. Набили ночью на колхозных бахчах тарантас. Маштак тянет, ничо, едем. С нами еще Петр был.
— Какой Петр?! — обиделся Кузьма Николаич. — Я! Никогда не забуду, я как раз с Актюбинска, с училища приехал…
— Мы уж почти к дому подъехали, вон там на взгорок поднялись, а тарантас возьми да и тресни, етит твою за ногу — всю ночь арбузы по домам раскатывали, смех и грех… А я че-т думала, что Петр был?
— Какой Петр, я! Вы еще тама целовались.
— Ня ври! Ты пьяный штоль был?
— Какой пьяный, я тогда еще и не курил дажнык!
— Да ну тя… Ивгешка, чайник остыл, — строго сказала баба Катя. — И заварки добавь, лист смородиновый положь.
Девушка медленно поднялась, развернулась и пошла. В этой облегающей одежде у нее была такая фигура, что у Димки отвисла челюсть. Она не соответствовала детскому лицу Ивгешки. Эта девчонка замерла на самой грани расцвета всего женского в ней — и казалось, что грудь ее преувеличенно велика, что не может быть таких заметных сквозь майку сосков, что ягодицы настолько преувеличенно выпуклы, как не может быть и у взрослой женщины. Такие упругие, сильные движения, что, казалось, одна половинка хочет непременно вытеснить другую.
— А Галька, блядь, прости господи, — вздохнула баба Катя.
Кузьма Николаич хмыкнул.
— В Орянбурге живет. Я сама виновата, она мой последышек была, избаловалася.
Снова взревел баян.
— Я помню тот Ванинский порт…
— А вот я те щас лепунцов надаю, вот надаю.
— Оставь, Тонь, — засмеялась баба Катя. — Пусь, он не угомоница.
— Ну и пузень у тебя, Горын! — удивился Кузьма Николаич.
— Это не пузень, а трудовой мозоль!
— Гармонист, гаромнист, я те советую, — пропищала жена Кузьмы Николаича и захихикала. — Ты свои крявые ноги оберни газетою…
— Играй, тока тиша.
— Полонез Огинского, — ухмыльнулся Петр.
— Пригласите даму танцевать, — кивнула Димке раздухарившаяся жена Кузьмы Николаича.
— Сяди уж, дардомыга…
Димка подошел к ней и галантно кивнул. Он думал, что она сейчас встанет, а оказалось, что она уже стояла — такого маленького была росточка. Димка кружил, не замечая и не чувствуя ее, все боялся пропустить Ивгешку, пьянел от круженья. И дождался, перехватил ее. Нежный, интимный, сладковато- горький запах девичьего тела. Так, сладко и горько, пахли девчонки на школьной дискотеке, казалось, на их грудях вместо сосков распускаются диковинные, пахучие бутоны. Танцевать с ней было тяжело — настороженная, скованная, жестко вздрагивают мышцы, будто она боится, что он ее уронит. Казалось, тело ее изнутри затянуто на узелок и все нити жестко натянуты. Но Димка нес и нес на своей щеке ее мятный локон, слышал ее легкое дыханье. Мелькала лампочка, размытые лица, Пират, чешущий задней лапой ухо, крутился над головой многоугольник звездного неба.
Все смотрели на них. Баба Катя качала головой.
