Димка и сам почувствовал эйфорическую радость. Неожиданно все, что когда-то казалось ему бредом и фантазиями, все, что тревожило и радовало, обрело формы, стало вдруг реальным и легитимным. Женщины, старухи и старики, проголосовавшие за него и подписавшие необходимые документы, казались доверчивыми и прекрасными людьми. За это доверие хотелось все им отдать и мгновенно улучшить их жизнь.
Солидные мужики подписывать не стали. Но и не уходили. Потоптались в вестибюле, похекали, пожали плечами и, только дождавшись своих жен, разошлись.
Вначале Димка заметил нескольких человек, замерших в разных концах улицы. А когда понял, что все они к чему-то прислушиваются, и сам услышал ритмичный и завораживающий звон — это работала кузня, и молот бил по наковальне. Там, где в глухом углу мастерских мрачнела железная пещера, теперь мерцал бордовый шар.
Дима, Коля и Овик заняли руководящие посты колхоза “Россия”, однако работали только они одни. Альбина была назначена главным поваром, за что ей выписали зарплату.
Коля и Овик расчистили ангар мастерских, топили буржуйку старыми покрышками, “Белорусской” резины хватало на неделю. Они пытались хоть что-то путное соорудить из оставшейся техники, мотались за недостающими деталями в район. Чего не могли найти, выковывали сами — Овик работал когда-то в ювелирной мастерской. В конце марта удалось собрать гусеничный ДТ-75 “Казахстанец” и маленький “Топ- топчик”. Правда, после их переделок они выглядели странновато.
Потом, все вместе, по “московским” Димкиным чертежам начали переделку зерновой сеялки под арбузные семечки. Мучились с мелкой воронкой семяпровода, пока Васянка не подсказал им сделать арбузные кюветики из полторашек — обрезали их пополам и прикрутили к дисковым трубкам — смешно, примитивно и действенно.
— Дим, я не пойму, а зачем мы так размер выставляем? — спрашивал уставший Овик. — Мы что, стрелять из них будем?
— Летом узнаешь, Вовик-джан.
— Не умничай, — вступился Коля.
— Должен быть широкий рядок, ребята. Потому что самое ужасное дело в бахчеводстве — это прополка. К лету мы сделаем прополочную машину, у меня есть чертеж рамы и специального прополочного лемеха — “самолетика”.
— Я так понял, зарплату тоже арбузами будешь давать.
— Боюсь, вы столько не унесете…
Стоя во дворе дома, Димка слушал далекое урчание трактора. Это был звук новой жизни.
Димку не оставляла мысль, что Ивгешка равнодушна к нему. Она не захотела венчаться. Вообще, с тех пор, как приехала, ни разу не ходила в церковь. Была холодна, и Димке казалось, что она с капризным вниманием следит за всеми его страстными мужскими усилиями, ожидая лишь окончания этих упражнений. Изредка удавалось растормошить ее, словно бы вопреки внутренним установкам. На какие-то доли минуты она вновь становилась искренней и влюбленной девчонкой, но потом по ее лицу пробегали судороги разочарования и презрения.
— Неужели это и есть то самое? Неужели только это жалкое телесное удовольствие? — она смотрела в потолок, обращаясь не к Димке, а к некоему советчику или советчице, существу более близкому и родному, чем Димка. И продолжала, как бы отвечая на Димкино недоумение. — Всегда думала, что
Лишь однажды в них совпало что-то. Димке показалось тогда, что они прорвались сквозь земные оболочки, воспарили в сладостном эфире, сговариваясь там о чем-то важном… и упали в самих себя, в свое телесное слияние, в боль саднящих локтей и коленок.
В конце марта Димке привезли с районной почты три мешка арбузных семян Быковской селекции — Холодок, Кримсон свит и устойчивый к стрессам Итиль F1, — отобранных и заказанных им еще в Москве.
— Вся деревня смеется над вами, — сказала Ивгешка. — Вы еще ананасы посадите, говорят, от ожирения помогает, — ехидно захихикала.
— Ты меня любишь, Ивгешка? — вдруг спросил Димка и, словно боясь ее ответа, обнял, прижал к себе.
— А ты прислушайся, пойми, что у меня в душе?
“Не любит”, — услышал Димка и не поверил своему воображению.
Хихикали Коля и Овик, присматривались к Диме, будто пытаясь понять, в здравом он уме или уже не совсем.
— Столько бабла вот за эти семечки? — засмеялся Овик. — Ну почему именно арбузы? Здесь же пустыня голимая!
— Полторы тысячи лет до нашей эры арбузы выращивались в Египте, — объяснял Димка с одержимостью фанатика. — Прародина арбуза пустыня Калахари. Порой только благодаря колоцинту — дикому арбузу — караваны утоляли жажду и могли идти дальше.
— Калахари, говоришь, ну-ну.
— Корень арбуза уходит глубоко в землю, и в самой глубине он тоньше человеческого волоса… Верьте мне, ребята! — настаивал Димка, а сам боялся и переживал.
С утра шел снег. К вечеру все очистилось, и был странный серебристый свет, как летом перед грозой. Алюминиевая крыша церкви сливается с цветом неба, и запотевшая маковка кажется парящей в воздухе.
Пасха выдалась ранняя. Холодно. Не успела распушиться верба, и встречать Христа было нечем. По улицам ходили бабки в китайских платках и дети с пластиковыми пакетами. Христосовались все, не только русские. В гости к Димке с Ивгешкой зашли два мальчика-казаха. Шмыгали носом у порога, подталкивали друг друга и подергивали пакетами.
— Торбы приготовили, погляди-ка, — усмехалась Антонина. — А что сказать-то надо?
— Хрисо-о воскре-е, — разочарованно бубнили они. — Рисо кре-е…
— Воистину акбар! — засмеялся Димка.
— Греха с вами не оберешься! — Антонина дала им яиц и конфет. — Идите, нехристи, с богом!
Каждый день Димка отмечал перемены, и тревога нарастала в его душе. Однажды апрельской ночью он услышал звонкий щелчок одинокой капли — это хрустальным пальцем стукнулась в дверь весна.
И потекли ручьи, со всех улочек и переулков стекали они в “Советскую”, а с нее — уже мелкой речушкой с водоворотами и водопадиками уползали под гигантские глыбы сугробов, нависших над Илеком. Однажды в кирзовый сапог Димки стукнулась палочка. Он, склонив голову, о чем-то думал в тот момент и только потому рассмотрел в этой штакетине кораблик со старательно выскобленным днищем. Лодочка эта, застрявшая в сугробах Димкиной памяти, оттаяла и подплыла под ноги его через тридцать лет.
