Или вот ещё. Заканчивая первомайское выступление, оратор взволнованно воскликнул:
— А теперь разрешите мне провозгласить здравицу…
И из микрофона сначала оглушительно разнеслось над площадью:
— Бе-е-е!
А потом не менее оглушительная ругань предыдущего оратора:
— Пошла прочь, холера! Вон отсюда!
Легко догадаться, что к микрофону получила доступ одна из овец, пасшихся поблизости.
В Бытоме во время предвыборной камлании огромную витрину аптеки на центральной площади украсили три портрета кандидатов: Гомулки, Циранкевича и Осубки-Моравского. А под ними осталась на виду красочная аптечная надпись крупными буквами: СВЕЖИЕ ПИЯВКИ. Весь город сбегался посмотреть на необычное зрелище. Правда, аптеку на следующий же день прикрыли, а её владельца увели в наручниках. А ведь он не нарочно остроумничал, просто портреты государственных деятелей опирались на бутыли со свежими пиявками, и подпись рекламировала их, а вовсе не уважаемых кандидатов. Пиявки сочли недостаточно декоративными, прикрыли портретами, а о подписи просто забыли. Чем же виноват владелец аптеки?
Другим зрелищным моментом в Бытоме, не столь рискованным политически, был бриллиант, выставленный в витрине ювелирного магазина. Опять же весь город сбегался любоваться на него, и я тоже. Бриллиант лежал на чёрном бархате. Не знаю, сколько уж в нем было каратов, но в диаметре он достигал не меньше сантиметра, а возможно, и больше. Стоил он полмиллиона злотых. Не знаю, на что сбегались смотреть: на драгоценность или бешеную цену.
Вообще-то в Бытоме у меня были очень неплохие бытовые условия. Впервые в моем распоряжении оказалась отдельная комната. Правда, мне часто приходилось делить её с Люциной, которая то и дело наезжала к нам из Катовиц. Но уж лучше делить с кем-то свою комнату, чем вовсе не иметь её. У меня было пианино, на котором я как-то сразу стала играть. Это вовсе не означало, что на меня снизошло музыкальное озарение или во мне вдруг прорезался талант. Ничего подобного, по-прежнему мой слух ничем не отличался от того, каким мог обладать первый встречный пень, но действовали зрительная память и чувство ритма. Мне наняли учительницу музыки, она проверила мой слух, убедилась в отсутствии оного и с большой неохотой взялась за сизифов труд. И вскоре с изумлением принялась допытываться у меня, почему я скрыла от неё, что уже училась музыке. Так и не поверила, что с фортепианной клавиатурой я имела дело лишь в годовалом возрасте, когда весело бегала в ботиночках по клавишам раскрытого рояля тёти Яди.
Теперь я моментально запомнила ноты, соотнесла их с клавишами на инструменте. Запомнить зрительно, по какой клавише надо ударить, для меня не составляло проблемы, а ритм получался сам собой. Таким вот оригинальным образом я за три месяца прошла годовой курс обучения и была счастлива, но продолжить музыкальное образование у меня уже никогда больше не было возможности.
В Бытоме я первый раз была в опере, на «Травиате». До войны меня в оперу не водили. Помню, какое огромное впечатление произвело на меня и посещение первого настоящего кинотеатра, огромного, роскошного, совсем не пострадавшего от войны и ярко освещённого. Прямо явление из какого-то другого мира!
Закончив в Бытоме учебный год, я на каникулы поехала в родной Груец. Родители остались в Бытоме, я должна была туда вернуться в школу, но судьба распорядилась иначе.
В Груйце жили теперь только Тереса с бабушкой, дедушка умер. На каникулах я, желая подзаработать немного денег, стала работать продавщицей.
Предприимчивыми людьми были наши многолетние соседа по дому. Те самые, которые во время войны организовали производство порошка для выпечки «Альма». Правда, это предприятие давно лопнуло, но сразу же после войны соседка открыла магазин и взяла меня к себе продавщицей.
Магазин был продовольственным с самым широким и разнообразным ассортиментом. Продавалось в нем даже мороженое, тоже собственного производства. Изготовляли его с помощью примитивной машинки (тогда ещё не было технического прогресса), и для того чтобы долгие часы крутить ручку чёртовой машинки, специально нанимали сильного парня. Машинка состояла из двух частей. Металлический цилиндр, наполненный массой, которая потом превращалась в мороженое, помещался в стальную ёмкость с ручкой и крутящимся механизмом. Ёмкость наполнялась смесью льда с солью. От долгого кручения обе части машинки основательно смерзались, и для того, чтобы достать внутренний цилиндр с мороженым, весь агрегат приходилось долго катать по полу, пока обе его части не отделялись друг от друга. Как-то мы с парнем совсем измучились, катая проклятую машинку по тротуару у нашего магазина, и, возможно, немного переусердствовали. Когда извлекли наконец цилиндр, оказалось, что в него проникла замораживающая субстанция с солью. От прибавления соли клубничное мороженое на сметане с сахаром превратилось в продукт несъедобный. Срочно пришлось изготовлять следующую порцию. Мы же с парнем вдвоём съели испорченное мороженое, сняв с него верхний слой. В середину соль не проникла, и мы смогли оценить, чего лишились клиенты.
Для меня работа в магазине была жизненной школой. В торговые дни я подавала посетителям водку из-под прилавка, её можно было выпить на месте, в магазине стоял столик и три стула. Как-то три мужика, совершив какую-то сделку, обмыли её, выпив пол-литра и закусив колбасой с огурцом. А потом один из них сказал мне:
— Ну, паненка, была не была…
Я смотрела на него как баран на новые ворота, не понимая, чего он хочет. Второй оказался сообразительней:
— Э, да эта паненка совсем молодая, не понимает. Рассчитаться мы хотим.
За месяц я заработала достаточно денег, чтобы осуществить свою мечту — поехать в молодёжный лагерь к морю. Деньги заработала, а разрешение от матери получила хитростью, если, конечно, это можно назвать разрешением. Зная, что она запретит мне ехать к морю одной, я просто отправила в Бытом телеграмму с сообщением, что еду в лагерь, и, не дожидаясь ответа, поехала. Тереса не возражала. Среди отъезжающих были её знакомые, взрослые девушки, и она поручила им присматривать за мной. В лагере я была самой младшей, потому что это, собственно, был студенческий лагерь. Мне необыкновенно повезло. В лагере у меня на лице вскочил жуткий чирей, а те самые Тересины знакомые оказались медичками, будущими врачами. С большим усердием, всем здоровым коллективом, занялись они моим чирьем и ликвидировали его ко всеобщему восторгу.
Времена были ещё довольно смутные, и перед домом, в котором размещался молодёжно-студенческий лагерь, выставляли часовых на ночь. Часовой стоял с ружьём, самым что ни на есть настоящим и заряженным боевым патроном. Сменялись часовые каждые четыре часа. Я стояла восемь часов, лишь бы мне потом дали разок выстрелить. Очень хотелось попробовать! Заслужила, мне разрешили. Я выстрелила в лесочке в небо и сразу поняла, что такое отдача. Ударило и в самом деле сильно, но без ущерба для здоровья, потому что меня предупредили и я изо всей силы прижимала приклад к плечу.
Других развлечений в общем-то не было, да мне они и не требовались, вполне хватало моря. Оно восхитило и очаровало меня с первого взгляда, потом я уже каждый год старалась побывать у моря. Я не простудилась, не утонула, не сгорела на солнце и вообще была такой рассудительной, что самой становилось противно.
Через две недели я вернулась, живая и здоровая, и Дарек, Боженкин ухажёр, научил меня водить мотоцикл, о чем я давно мечтала.
А после этих каникул мы наконец вернулись в Варшаву.
( Моя мать отличалась особым талантом…)
Моя мать отличалась особым талантом зудеть и допекать. Силезию она терпеть не могла и с самого начала поедом ела отца, требуя, чтобы он переселился в Варшаву. В глубине души я целиком и полностью разделяла её стремление. Отец наконец поддался на уговоры, вылез из кожи вон и сделал невозможное. В кратчайшие сроки поставил на ноги бухгалтерское дело в Бытоме и добился перевода в Варшаву.
Думаю, нет необходимости описывать положение с жильём в столице в первые послевоенные годы. Отцу гарантировали работу, но не крышу над головой. Над нами сжалилась кузина, одна из внучек моей прабабушки, и уступила нам на время свою комнатушку, переселившись к матери и сёстрам, жившим этажом ниже в том же доме.
