притихшем было вагоне, как в погасшем костре, пламенем вспыхнули разговоры, гомон, словно от яркого света загорелись улыбки, а отец стоял какой-то необычно взволнованный, с застывшей радостью на лице.
– Вот покупка так покупка, товарищ лейтенант! – сказал один солдат.
– Обмыть бы, – бросил кто-то. Но на этот голос сразу отозвались несколько:
– Дураку закон не писан.
– Заткнись!
– Шалопай!
Мать, наверное, была недовольна бесцельно истраченными деньгами, но, глядя на излучавшее счастье отцовское лицо, посветлела сама, заулыбалась, покорно присела в уголок на чемоданы. Покупку тут же испробовали. Нашёлся-таки гармонист, прав был дядя Макар. И пока состав перестуком, будто шагами, мерил километры, мне казалось, что в паровозный дым, как в женскую косу, вплеталась солдатская песня про то, как «платком взмахнула у ворот моя любимая».
Тётя Даша встретила нас на пороге. Отцовская сестра была, что называется, из родни: ростом высокая, стройная, волосы жгучей черноты, а лицо будто первым снегом покрытое – белое-белое, чуть припухшее. На её красоту не наложили отпечаток ни годы: было ей уже пятьдесят, ни несчастье: незадолго до этого она похоронила мужа и осталась одна в своём доме. Дом мне казался огромным – в детстве вещи имеют увеличенный размер. Тётка не работала, кормилась практически за счёт сада, огорода да дома, занимаясь сдачей комнат внаём. Конечно, всё это я узнал после, а пока, с трудом добравшись с вокзала, разморенный духотой июньского дня, долгой дорогой, я всё-таки нашёл в себе силы выскочить во двор, забежать в сад, слопать пару яблок-зеленчуков, отчего у меня даже скулы свело, поплескаться водой в огромной деревянной кадке, поваляться на дерюге в малиннике.
В дом я вернулся, когда отец стоял уже на пороге, поправлял свой сидор и скатку. Тётя Даша, пунцовая, наверняка всплакнувшая, говорила грубоватым голосом:
– Ты, Петя, воюй без тревоги. Мы тут не пропадём – цепочкой друг за дружку держаться будем. Ты знаешь, мне кормить некого – в иждивенцах одна кошка да собака. Так я твоей семье первая помощница буду.
Отец, потупясь, нетерпеливо переступал с ноги на ногу, растроганно бурчал:
– Спасибо, спасибо, сестрица…
Тётка Даша что-то говорила о родстве, о лихолетье, которое должно людей сближать, а не разъединять, о привязанности и любви к брату, но отец, заметив, как я зашёл, подхватил меня на руки, расцеловал в щёки.
– Ну, расти, герой! А гармонь – это как память обо мне, понял? Приеду с фронта – чтоб играл!
Родители почти бегом исчезли за калиткой, а тётка Даша, напоив меня чаем, уложила в постель, и через минуту я уже спал, сломленный жарой и усталостью.
На другой день за нами приехал на телеге дед Дмитрий. Двадцать вёрст, как выражался дед, мы тащились вдоль небольшой речушки, то исчезавшей, то опять встававшей на нашем пути ивовыми зарослями по берегам, мелководьем. Когда подъезжали к броду, дед соскакивал с телеги, разнуздывал лошадь, отпускал подпругу – поить лошадь. Пока коняга фыркал, причудливо оттопырив нижнюю губу, пил жадными глотками, дед сбрасывал сапоги, заворачивал штанины и блаженно опускал ноги в воду.
– Вишь, домовой любезный, копыта у меня устали. Помочишь – они малость и отойдут.
Признаться, я не очень понимал, о каких копытах шла речь, но чувствовал дедово блаженство. И мне самому хотелось ударить вприпрыжку по золотистому песку, но мать всякий раз укорачивала мою прыть:
– Ты, Алёшенька, сиди! Тут не вода, а лёд, родники сплошные.
Уже перед самой деревней дед остановил лошадь, развернул платок, в который он перед выездом завернул гармонь, положил её повыше на чемодан.
– Зачем это вы, папаша? – спросила мать.
– А чтоб, значит, вся деревня видела, каков у Алёхи нашего отцовский подарок, поняла? – Дед весело подмигнул мне.
Деревня мне понравилась сразу. По нынешним моим понятиям был это крохотный хуторок, разбросавший свои двадцать домишек, как копёшки на лугу, но тогда показался мне он большой деревней. А самое главное – в центре, перед дедовой хатой, багровел от вечерней зари пруд. Не знаю почему, но тяга к воде у меня на всю жизнь с детства.
Дома дед, указывая на меня, хвастливо говорил моей старшей сестре Шуре – она жила у него уже третий год:
– Видала гармониста? То-то… Теперь от деревенских девок отбоя не будет: гармонисты, они, домовой любезный, нарасхват. Угодил Петро с подарком, – и опять подмигнул, теперь уже сестре.
А вечером, отправляясь доить корову (дед эту процедуру не доверил ни моей сестре, ни тем более моей матери-горожанке: ещё, домовые любезные, испортят животину), говорил мне:
– Смотри, Алёха, каждый день за инструмент садись. Отец твой от тележного скрипа вздрагивал, а теперь доблестный офицер. Должен же ты ради отца эту премудрость освоить.
Играть я научился к концу войны, научился, что называется, за один день. У меня уже было так однажды. В декабре сорок первого сосед-десятиклассник Юрка Бочаров перед отправкой на фронт перекинул через плетень мне свои дутыши-коньки, крикнул:
– Бери, Алёха, на память о солдате. Приду с фронта – чтоб чемпионом был, не менее.
Подарок Юрки, зависть всей деревни, я сразу унёс домой. Не мешкая, отправился к берегу пруда, сыромятными ремнями прикрутил сверкающие дутыши к валенкам, разбежался, прыгнул на лёд и… в долю секунды ноги оказались выше головы, а потом удар плечом, с хрустом, невообразимой болью, обжигающий холод шершавого льда. Превозмогая себя, я вскочил на ноги, – а вдруг кто заметит мой позор! И снова неуклюжий пируэт ногами в воздухе, и снова болезненное приземление. Чувствуя, что у меня ничего не получается, протопал по снегу домой, прихватил в сенях металлический крюк, которым дед ежедневно дёргал солому в скирде для коровы. Теперь я приобрёл дополнительную опору. Расставив широко ноги, я с силой отталкивался крюком и легко скользил по янтарному льду. Но стоило хоть на мгновение отбросить крюк – и я снова летел на спину, передёрнув высоко вскинутыми ногами.
Так продолжалось несколько дней. Я уже смирился с участью, что коньки не освоить, как вдруг однажды – будь что будет, – разбежавшись по откосу, неожиданно для себя покатился плавно, не подгибая ног, с каждым толчком приобретая всё большую уверенность.
Вот так же однажды пальцы утратили ломкость, стали гибкими, легко и уверенно забегали по клавишам гармони, и она через свои медные ноздри выпустила стройные звуки. Учить меня было некому: деревенские гармонисты где-то далеко под другую музыку ходили в атаку, корчились и стонали от ран в госпиталях, а для моих сверстников музыкальная премудрость была недосягаема. Желание научиться играть было непреодолимым, и поэтому ежедневно часа по два, ломая на колене инструмент, терпеливо ждал я этого мгновения, когда будет у меня что-то получаться. Но гармонь, изгибаясь в руках, визжала ошалелой метелью, храпела норовистой лошадью и словно навсегда утратила свою напевность и мелодичность.
– Ну что, Алёха, – шутил дед, – опять «гони кур со двора» получается? Может, и правда, бесталанный ты человек, зря время тратишь? Оно ведь как в жизни: одному – печка, другому – свечка. У нас был печник Иван Фомич. Тот, бывало, встретит председателя колхозного Семёна Дорофеевича, по плечу похлопает и говорит с ухмылкой: «Нас, Дорофеевич, в колхозе двое главных: ты по политике – речи казать, а я по печному – дымоходы ладить». Дорофеевич – в гордыню, дескать, сравнил орла с курицей, а Иван Фомич ему в ответ: «А ты попробуй печную науку одолей…»
Дедовы слова меня злили, и гармонь ещё круче изгибала мехи, но в этой ярости вообще всякий лад утрачивался, пальцы становились вязкими и липкими, словно от пота. Не знаю, говорил дед те слова просто так, от души, или с тайным умыслом разжечь меня, подзадорить. Скорее всего было в его речах последнее, стремление не угасить во мне пыл, взбудоражить волю. И я снова и снова рвал гармонь, кидая
