Высоцкий умер, Любимов уехал за границу, все знаковые актеры покинули труппу, а билеты предлагали в кассах уже чуть ли не в нагрузку.
Увидев в его руке долгожданные билеты, Лю не столько обрадовалась, сколько засуетилась; она все еще надеялась отыскать своего Андрюшку, спрашивала о нем у каких-то ребят и все время оглядывалась по сторонам. Андрей не стал ее торопить. Он решил не вмешиваться в ход событий, и если бы Лю вообще отказалась идти с ним, он принял бы это как должное. Но через пару минут Лю все же подошла к нему, сказав растерянно:
— Никто ничего не знает! Прямо как сквозь землю провалился.
— Может, он от меня бегает? — предположил Андрей, чтобы направить ее по ложному следу и тем успокоить.
— Что вы! — возразила Лю. — Он так долго вас ждал, этого просто быть не может.
Теплоход оказался не рейсовым, а каким-то “номенклатурным”: дорогая отделка, ковры, вымуштрованная обслуга. Лю была явно смущена и чувствовала себя здесь неловко. Андрей объяснил ей, что такое фуршет и как надо реагировать на снующих в толпе официантов. После бокала шампанского и пары бутербродов с черной икрой Лю явно повеселела, даже щеки ее зарумянились. Теплоход отдал швартовы и медленно выходил на фарватер. Андрей предложил подняться на верхнюю палубу, ему захотелось посмотреть, как выглядит город с реки. Народу здесь было немного, лишь гастролер и его свита, включая охрану, не подпускавшую к знаменитости простых смертных. Андрей и Лю подошли к бортику, некоторое время молча полюбовавшись удаляющимся городом и Волгой, которая на закате казалась особенно красивой и величавой.
— Сфотографироваться не желаете? — окликнул их скучающий фотограф.
— Нет, — испуганно отказалась Лю.
— Очень даже желаем, — сказал Андрей.
Его слово, разумеется, перевесило. Фотограф щелкнул их несколько раз, сунул талончик и предупредил, что карточки будут выдаваться завтра в полдень у касс.
По трансляции всех пригласили спуститься в кают-компанию.
Все песни Высоцкого Андрей знал наизусть. Былое обожание давно прошло, но, собственно, даже не в этом дело, — сейчас его гораздо больше интересовала Лю. От нее пахло чем-то очень приятным, забытым, волнующим. Их плечи иногда соприкасались, и по телу Андрея пробегала мелкая дрожь, как тогда, у рыбацкого баркаса. И было уже не очень понятно, вчера ли это было, или двадцать три года назад, — время вдруг исчезало, потом вновь возвращалось, и он корил себя за то, что не до конца осознавал в юности, насколько она хороша. Хотя бы ее руки… Они были настолько выразительны и самодостаточны, что, пожалуй, могли существовать отдельно. Это большая редкость, красивые руки, но тогда он об этом не знал. Лю реагировала на песни так живо и непосредственно, что хотелось смотреть не на сцену, а на нее. И еще — очень хотелось обнять. Или просто провести рукой по ее плечу. Да, зря он коньяк с шампанским мешал — так ведь совсем крышу сорвать может.
— Вам что, неинтересно? — спросила она.
— Что ты, очень интересно, — успокоил Андрей.
Владимир Семенович в этот вечер был абсолютно трезв, поэтому сначала казался несколько мрачным и отстраненным. Но с каждой спетой песней он словно хмелел и все больше входил в кураж, столь знакомый по сохранившимся съемкам. Было странно и несколько жутковато видеть и слышать человека, который давно умер. Впрочем, еще раньше умрет та, что сейчас сидит рядом… Но если в случае с Высоцким все было сразу же узнано, пережито, осознано, то Лю просто как бы растворилась в его юности, поскольку о случившемся он узнал спустя годы. Тетка ни о чем не сообщила, с одноклассниками связи оборвались, лишь из сомнительных источников и через третьи руки он узнал, что Лю больше нет: то ли какая-то внезапная болезнь, то ли несчастный случай, то ли самоубийство. Он написал тетке, но та ответила, что Лю давно не видела, ничего о случившемся не знает. И справки навести негде, — будто бы они давно переехали и ни адреса, ни телефона она тоже не знает. Конечно, можно было бы догадаться, что тетка его просто щадит: у Андрея была маленькая дочь, вот-вот должен был появиться на свет сын; что бы там ни случилось, ничего уже не поправить. Спустя еще несколько лет Андрей случайно встретил своего бывшего одноклассника. Тот подтвердил, что Лю действительно покончила с собой. И даже дату назвал — это случилось через месяц после женитьбы Андрея.
Высоцкого долго не хотели отпускать. Но на палубу уже сел вертолет, который должен был отвезти его в аэропорт. Поэтому ограничились коллективной фотографией на память и букетами цветов, которые явно достались обслуге: по трапу Владимир Семенович поднимался налегке, с одной гитарой. Потом снова пили, ели, танцевали, а некоторые даже полезли освежиться в бассейн.
Лю односложно отвечала на его вопросы, но мысли ее были далеко: она продолжала терзаться о пропавшем Андрюшке, переживала, что волнуются родители, которых не предупредила, ругала себя за выпитое шампанское. Именно последним она объяснила свое несколько легкомысленное поведение: отказаться от приглашения потанцевать она, конечно же, не могла, это было бы просто неудобно, но так близко стоять и так двусмысленно положить руку на плечо не только взрослому человеку, но и отцу ее возлюбленного… Господи, что он теперь может о ней подумать?!
Андрей не думал, он просто голову потерял. Даже показалось на миг, что ему снова семнадцать, что никуда он отсюда не уезжал и тем более не возвращался. Вот только Лю почему-то насупилась, на шутки не реагирует. Мучительно захотелось вот прямо здесь и сейчас ей все рассказать. Она поймет. Она должна понять. Ведь ее прежнего Андрюшки уже нет и никогда не будет. Но если она его действительно любила, то… Вот здесь он и споткнулся, потому что прекрасно понимал, как мало общего между ним и тем семнадцатилетним сосунком.
Теплоход причалил к пристани поздно вечером. Андрей взял такси.
— Тебя домой отвезти или к нему заедем? — спросил он уже в машине.
— Заедем, — ответила Лю. — Если вам не трудно, конечно.
Городок был маленький, доехали быстро. Андрей наблюдал за тем, как Лю привычно открыла калитку, нашла приставную лестницу, забралась наверх. На несколько секунд она даже свет в мансарде включила, что-то торопливо написала на листке и оставила его на кровати. Потом так же быстро спустилась, убрала лестницу, и они снова поехали по темным и пустым улицам. Андрей оставил ей свой телефон, попросив позвонить, если что-то выяснится; на том и простились.
В гостинице еще работал ресторан, что было весьма кстати. Вдруг захотелось напиться до чертиков и все забыть: кто он, что он, где и зачем, можно ли как-то выбраться, стоит ли вообще это делать… Коньяк его почему-то не брал; хмель не наступал, мрачные мысли не отступали. Официант попросил разрешения подсадить за его столик двух девиц. Андрей не возражал. Он заказал для них шампанское, но от сомнительных услуг отказался. Шлюхи вели себя вульгарно, глупо хихикали, скоро смертельно ему надоев. Андрей дал им денег и попросил пересесть за другой стол. Те, надо сказать, очень удивились, но деньги взяли и просьбу выполнили.
Когда подошел сутенер, Андрей уже приканчивал бутылку. Буря в душе улеглась, мысли приятно путались и провисали, желание же было одно: уснуть и проснуться семнадцатилетним здесь или сорокалетним в Москве; он даже не решил для себя, какой вариант предпочтительнее.
— Я говорю, малолетку попробовать не хотите? — повторил свое предложение сутенер.
— Это тебя, что ли? — не понял Андрей.
— Зачем же меня, я не по этому делу, — не обиделся тот. — Вон, видите, у бара сидит.
Андрей узнал в накрашенной пигалице девчонку, учившуюся тремя классами младше, — он когда-то был у них пионервожатым. На душе вдруг стало пусто и мерзко: было такое ощущение, что весь тот срач, что загадит страну через двадцать лет, собрали в кучу и бросили в его светлое прошлое. Нет, тут уже молчать нельзя. Это ничего, что пьяный, так даже лучше. И не к своднику надо обращаться — ко всем. Разумеется, стоя.
— И это, господа, у вас называется эпоха развитого социализма? — громко сказал он. — Воруете, фарцуете, девками несовершеннолетними торгуете... А как же ваш пресловутый моральный кодекс строителя коммунизма? А борьба с нетрудовыми доходами? Уроды вы все, господа! Выродки! Вас изолировать надо, пока вы окончательно не погубили страну.
Ресторан притих, даже оркестр играть перестал.
