рокировку, выпихнув теперь его самого. И КГБ для этой цели самый лучший и надежный помощник. Сначала, конечно, повезут в Москву, на Лубянку; промурыжат с годик, а потом — или расстреляют или сгноят в мордовских лагерях. Вряд ли в результате всего этого вернется Андрюшка, но теперь они квиты: двадцать лет назад он ее предал, теперь она его. Впрочем, и здесь он себя обманывал: Андрюшку бы она не предала никогда! В органы же сдала чужого, взрослого, непонятного ей человека, который непостижимым образом украл у любимого внешность, голос, интимный опыт, да еще предъявил свои права на нее. Молодец, девочка! Я тобой горжусь… Как же нелепо заканчивается жизнь. И альтернатива-то как сузилась: что Америка, что Лубянка, что в детство впасть на старости лет и приставать к девчонке, которой уже давно нет на свете. И тут почему-то вспомнилась культяпка гитариста: нет, ничего удержать невозможно! Особенно того, чего уже нет.
Ночью неожиданно вызвали к следователю. Долго соображали бойцы невидимого фронта, но сообразить так и не смогли. И Москва не помогла, тупо настаивая на немедленной отправке к ним арестованного. Но ведь и самим хотелось если не расколоть матерого шпиона, то хотя бы получить ответы на мучающие их вопросы. Как, например, могут быть настоящими (а это подтвердили эксперты) доллары, если на них стоит дата: “1990 год”? И что это за миниатюрный прибор, которого нет в самом свежем и закрытом справочнике? Эту игрушку они насиловали, пока аккумулятор не сел.
Андрей согласился ответить на часть вопросов, — при условии, что с него снимут наручники и накормят нормальным обедом. Чекисты охотно пошли на сделку и даже коньячком угостили. И объяснил им Андрей, как профессионал профессионалам, что через двадцать с лишним лет и доллары будут в свободном обращении, и пейджеры у каждого второго, и даже телефоны мобильные появятся. И путешествовать во времени станет возможным. Но осуществлять это сможет только одна организация, — сами догадайтесь, какая. Поэтому Москва и не дает вам со мной разбираться, говорил он, даже на Лубянке в курсе всех дел только два человека. И в довершение разговора попросил, как бы услуга за услугу: уничтожить заявление Лю, не ставить ее на учет и никогда не привлекать к внештатной работе. Это было последнее, что он мог для нее сделать.
Спал на удивление крепко, да так, что к ночи еще и полдня прихватил. Его не будили, не дергали, отнеслись вполне уважительно: вернули почти все вещи, включая шнурки от ботинок, на завтрак сварили кофе и принесли в камеру свежие газеты, из которых он узнал о последнем заседании Политбюро, положении на полях страны и результаты матчей в чемпионате по футболу. О выезде на вокзал сообщили заранее, чтоб успел побриться и привести себя в порядок.
Сопровождающих было двое. Сдержанных, спокойных, молодых. Когда поезд тронулся, они прикрепили его наручниками к трубе, чтобы иметь возможность спокойно поужинать, сходить по очереди в туалет или покурить. К Андрею относились по-дружески, обращались на вы, очень интересовались, как там в будущем. Началось с примитивного: кто будет править после Брежнева, начнется ли война с Америкой, дадут ли всем квартиры. Потом он объяснил им, что такое видеомагнитофон и компьютер, зачем открыли границы и почему убежали не все; как достигнуто изобилие в магазинах и чем недоволен народ. Особенно поразили их две вещи: принцип “разрешено все, что не запрещено законом” и то, что можно свободно купить любую машину и квартиру, были бы деньги. Выяснилось, что оба стоят в очереди на “запорожец” и живут в общежитии.
Андрей рассматривал все эти разговоры как некую игру, забаву — чтоб время скоротать. Но отвечал честно, — не вдаваясь, правда, в детали. Иногда недоговаривал: трудно было предугадать их реакцию, если бы он сообщил, например, что КГБ разгонят, памятник Дзержинскому снесут, а от всесильного КПСС и мокрого места не останется. Впрочем, ребят больше интересовали вполне житейские, материальные проблемы. Если бы он знал, чем все обернется, не сказал бы и десятой части: уж очень светлым и сладким показалось будущее этим “горячим сердцам”. При нем они не решались вслух высказывать свои восторги, но физиономии сияли не меньше, чем у делегатов съезда, когда Хрущев объявил о скором пришествии коммунизма.
В качестве благодарности за подаренные иллюзии Андрея угостили чаем и бутербродами, сводили в туалет и дали покурить перед сном, который у чекистов был глубоким и крепким. Андрей же выспался в камере, поэтому задремал только к рассвету, но тут же проснулся, почувствовав по каким-то неясным признакам — шуму в коридоре, запаху, надрывной брани, доносившейся из соседнего купе, — что с миром и временем, видимо, опять что-то случилось. Могло и показаться: руки его, увы, были все в тех же наручниках, и друзья-чекисты никуда не исчезли. Более того, они тоже что-то заподозрили, включили свет, встревоженно переглянулись, соскочили со своих полок. Неожиданно дверь их купе дернули, потом еще раз. Один из чекистов подошел, снял заглушку, чуть приоткрыл дверь.
— Не, ты смотри, Мишаня, — донеслось из коридора. — Они тут втроем занимают все купе, а мы с тобой…
Чекист рывком втащил его в купе, захлопнул дверь, приставил к голове ствол:
— Год?
— Шо? — не понял тот, сразу же протрезвев от страха.
— Какой сейчас год, я тебя спрашиваю?!
— Девяносто третий… Не вбывай менэ, хлопчик.
Ему надели наручники, привязав все к той же трубе, и приказали молчать.
— Твоя работа? — спросили у Андрея.
— Увы, нет, — честно ответил он.
— А к нам… ну, в общем, в прошлое ты на какой срок попал?
— Ровно четверо суток.
Эта информация вызвала лишь минутное замешательство, потом обе “холодные головы” уединились в другом углу купе и долго о чем-то шептались. Конечно, соблазн был велик. Андрей понимал, что после его рассказов и столь удачного стечения обстоятельств они не упустят свой шанс натурализоваться в столь желанном будущем. Пусть и временно, на четыре дня. Вот только бы глупостей сгоряча не натворили.
— Ребята, вы сами не справитесь, — предупредил он. — Вам проводник нужен.
— Это уж мы как-нибудь без тебя решим! — неожиданно грубо и зло ответил старший по званию.
Второй по его приказу обыскал полумертвого от страха детину, забрал документы, деньги, все ненужное бросив на пол. Тут же последовала команда на выход. В полутемном коридоре было полно людей, чемоданов, мешков. У окна целовалась взасос какая-то парочка. Сидя на полу, двое мужиков играли в карты.
— Освободить дорогу! — громко приказал один из чекистов, держа на весу пистолет. — Всем прижаться к стене, живо!..
Никто особенно и не возражал. Пассажиры спокойно повиновались и равнодушно смотрели, как тащат по коридору двух скованных наручниками людей. Детина пробовал позвать своего Мишаню, но тут же получил рукояткой по башке и заткнулся.
В тамбуре штабелями стояли ящики с фруктами. “Чистые руки” освободили проход, подтащили своих пленников к двери. Андрея охватила странная апатия. Он знал, он чувствовал, что это еще не конец, что жизнь не может оборваться так нелепо и глупо — под этот грохот, гарь и проносящуюся мимо темноту. Поэтому он молча смотрел, как хнычет и канючит его собрат по несчастью, как отдирают его побелевшие пальцы от поручней.
— Может, пристрелить их для надежности? — предложил младший по званию.
— Патронов жалко, — возразили ему. — Да и потом, при такой скорости они уже никому ничего не расскажут.
Последнее, что увидел Андрей, был офицерский ботинок, летящий ему в лицо… Потом была страшная боль, и ночь вокруг стала еще темнее.
Александра искала мужа по всем больницам и моргам. Потом подключила знакомых, друзей. Через неделю наняла частных сыщиков, но и это не дало никаких результатов. Она не могла уже больше смотреть на чужих покойников и просто парализованных, искалеченных, сошедших с ума. Казалось, все горе Москвы и соседних областей прошло перед ее глазами.
В милиции уже были готовы закрыть дело о розыске, как вдруг поступила информация о происшествии на дальнем перегоне. Оба пострадавших подходили по приметам. Сначала ей показали труп того самого
