Рикардо и слишком твердо держался традиций либеральной экономической науки.
Сами классические экономисты превосходно сознавали эту потребность. Мальтус и Рикардо не были равнодушны к судьбе бедняков, но их человеческое сочувствие лишь привело к тому, что развитие ложной теории пошло еще более извилистыми путями. Как известно, железный закон заработной платы заключал в себе спасительную оговорку: чем выше обычные потребности трудящихся классов, тем выше прожиточный минимум, ниже которого даже железный закон не в силах заставить опуститься заработную плату. На эту «планку нищеты» и возлагал свои надежды Мальтус[55], желая, чтобы она непременно была поднята, ибо только так, по его мнению, можно было спасти от наиболее ужасных форм нищеты тех, кто в силу того же закона был на нищету обречен. И Рикардо по той же причине выражал желание, чтобы трудящиеся классы во всех странах приобрели вкус к жизненным удобствам и к развлечениям и «чтобы в стремлении к ним рабочие поощрялись всеми законными средствами». Забавно: людям предписывали повышать свою «норму голодания», чтобы избегнуть таким образом действия закона природы. И однако, это были, несомненно, вполне искренние попытки классических экономистов спасти неимущих от той судьбы, которую их же собственные теории помогали готовить беднякам.
В случае с Рикардо сама теория заключала в себе мотив, который служил известным противовесом неумолимому натурализму. Этим мотивом, пронизывающим всю систему и прочно основанным на его теории стоимости, был принцип труда. Рикардо завершил дело, начатое Локком и Смитом, — гуманизацию экономической стоимости; то, что физиократы приписали Природе, он потребовал возвратить человеку. В громадной по своему значению ошибочной теореме Рикардо объявил труд единственным источником стоимости, сведя таким образом все возможные в экономическом обществе сделки к принципу равноценного обмена в обществе свободных людей.
Внутри самой рикардианской системы сосуществовали натуралистические и гуманистические факторы, боровшиеся за господство в экономическом обществе. Порожденные этой ситуацией движущие силы обладали колоссальной мощью, и в результате их действия порыв к конкурентному рынку приобрел неудержимость природного процесса. Ибо теперь считалось, что саморегулирующийся рынок вытекает из неумолимых законов Природы, а освобождение рынка от прежних оков есть абсолютная необходимость. Создание рынка труда представляло собой акт вивисекции на теле общества, и люди, его совершившие, были движимы той холодной и беспощадной убежденностью, внушить которую способна одна только наука. Частью этой уверенности был тезис о том, что законы о бедных должны исчезнуть. «Даже принцип тяготения не является столь же достоверным, как свойство подобных законов постепенно превращать богатство и силу в нищету и слабость… пока язва всеобщей бедности не поразит все классы без исключения», — писал Рикардо.[56] И воистину, трусом был бы тот, кто, зная это, не нашел бы в себе нравственных сил, чтобы спасти человечество от него самого посредством мучительной операции — отмены пособий для бедных. В этом пункте Таунсенд, Мальтус и Рикардо, Бентам и Берк были заодно. Как бы радикально ни расходились они в мировоззренческих вопросах и в представлениях о методе, их объединяло решительное неприятие Спинхемленда и тогдашних принципов политической экономии.
Благодаря этому согласию во мнениях между людьми диаметрально противоположных взглядов экономический либерализм и стал неодолимой силой, ибо то, что в равной мере одобряли ультрареформатор Бентам и ультратрадиционист Берк, автоматически приобрело статус самоочевидной истины.
Лишь один человек понял истинный смысл этого сурового испытания, — может быть, потому, что среди выдающихся умов эпохи только он имел основательное практическое знакомство с промышленностью, а кроме того обладал даром внутреннего, духовного видения. Никогда еще ни один мыслитель не постигал феномен индустриального общества глубже, чем Роберт Оуэн. Он ясно сознавал различие между обществом и государством; не имея предубеждений против последнего (свойственных, например, Годвину), он ожидал от государства только того, что оно могло совершить, а именно разумного вмешательства с целью предотвратить ущерб для граждан, а вовсе не с намерением определять внутреннюю организацию общества. Точно так же не питал он никакой враждебности к машине, нейтральный характер которой был для него вполне очевиден. Ни политический механизм государства, ни технологический аппарат машинного производства не заслонял от него главного — феномен общества. Он не принял анималистическую трактовку общества, отвергнув мальтузианские и рикардианские ограничения. Однако в основе его мышления лежал отход от христианства, которому он ставил в вину «индивидуализацию», иначе говоря, возложение ответственности за характер на самого индивида, что, по мнению Оуэна, означало отрицание реальности общества и его могущественного формирующего воздействия на человеческий характер. Подлинный смысл критики «индивидуализации» заключался в настойчиво проводимой Оуэном идее социальной обусловленности мотивов поведения: «Индивидуализированный человек и все то, что является в христианстве действительно ценным, разделены глубочайшей пропастью, которую им не преодолеть во веки веков». Именно открытие общества заставило Оуэна перешагнуть духовные горизонты христианства и стать на более высокую точку зрения. Он понял следующую истину: поскольку общество реально, человек должен ему в конце концов подчиниться. Можно, пожалуй, утверждать, что социализм Оуэна основывался на идее преобразования человеческого сознания через постижение реальности общества. «Если обнаружится, что какие-либо причины зла неустранимы с помощью новых возможностей, которыми вскоре будет обладать человечество, — писал Оуэн, — то люди поймут, что причины эти необходимы и неизбежны, и все глупые ребяческие жалобы на этот счет умолкнут».
Оуэн, вероятно, имел преувеличенное представление об этих возможностях, иначе едва ли предложил бы он властям графства Ланарк тотчас же начать строить общество заново, опираясь на «ядро общества», которое открыл он в организованных им поселках. Подобный полет фантазии есть привилегия гениев, без которых общество, бессильное понять себя, не могло бы существовать. Тем более важной в этом свете являлась та неустранимая граница свободы, на которую указывал Оуэн; граница, обусловленная тем фактом, что освобождение общества от зла имеет свои неизбежные пределы. Но граница эта, полагал Оуэн, станет очевидной лишь после того, как человек, пользуясь своими новыми возможностями, в корне преобразует общество; тогда, действуя, как подобает зрелому мужу, чуждому ребяческих жалоб, он должен будет принять эту границу и смириться с ней. В 1817 г. Роберт Оуэн описал тот путь, на который вступило западное человечество, и в словах его был резюмирован смысл важнейшей проблемы XIX в. Он указал на громадные последствия, которые влечет за собой фабричное производство, «предоставленное естественному ходу своего развития». «Распространение промышленности по всей стране коренным образом изменяет характер ее жителей, а поскольку этот новый характер формируется принципом, глубоко враждебным индивидуальному и всеобщему счастью, то он непременно породит самые страшные и постоянные бедствия, если только влиянию его не воспрепятствует законодательное вмешательство и регулирование». Организация всего общества на принципах прибыли и личной выгоды должна была иметь далеко идущие последствия. Оуэн описал их в терминах психологических, ибо наиболее очевидным результатом новой институциональной системы явилось разрушение традиционного характера оседлого населения и превращение последнего в новый человеческий тип, в племя вечных мигрантов и бродяг, лишенных нравственной дисциплины и чувства собственного достоинства, в грубые, вульгарные и бессердечные существа, примером которых могли служить как рабочие, так и капиталисты. Оуэн поднялся до общего вывода: действующий здесь принцип враждебен счастью индивида и благополучию общества, и это непременно приведет к величайшим бедствиям, если присущие рыночным институтам тенденции не будут сдержаны сознательным и целенаправленным социальным регулированием, эффективность которого должен обеспечить закон. Правда, удел рабочих, о котором скорбел Оуэн, был отчасти следствием «системы пособий». По сути, однако, и к городским, и к сельским рабочим в равной мере можно было отнести сказанное Оуэном, а именно, что «в настоящее время они находятся в несравненно более жалком и унизительном положении, чем до появления мануфактур, от которых зависит ныне самое их существование». И здесь он вновь попал в самую точку, сделав главный упор не на уровне доходов, а на процессе нравственной и социальной деградации. В качестве важнейшей причины этой деградации Оуэн, и опять же вполне справедливо, указал на зависимость от фабрики, без которой рабочий теперь попросту не мог выжить. Он понял: то, что кажется в первую очередь экономической проблемой, является по существу проблемой социальной. В экономическом плане работник, безусловно, подвергался эксплуатации: он не
