сам ее империализм стал теперь в большей степени континентальным, нежели колониальным. Бисмарк надменно отказался пожертвовать ради Балкан хотя бы одной человеческой жизнью и употребил все свое влияние в деле антиколониальной пропаганды. Такой была позиция правительств в ту самую эпоху, когда капиталистические компании подчиняли себе целые континенты, когда по требованию нетерпеливых ланкаширских экспортеров была ликвидирована Ост-Индская компания и безымянные розничные торговцы пришли в Индии на смену блистательным фигурам Уоррена Гастингса и Клайва. Правительства стояли от всего этого в стороне. Каннинг поднял на смех самую мысль о вмешательстве в интересах азартных инвесторов и заморских спекулянтов. Принцип отделения политики от экономики распространился теперь и на международные дела. Если королева Елизавета очень не любила проводить слишком строгое различие между собственными доходами и доходами английских каперов, то Гладстон назвал бы возмутительной клеветой утверждение, будто британская внешняя политика поставлена на службу тем, кто вкладывает свои капиталы за границей. Идея слияния государственной власти с коммерческими интересами была чужда XIX в.; напротив, государственные деятели ранне-викторианской эпохи провозглашали независимость политики от экономики важнейшим правилом поведения на международной арене. Лишь в немногих, притом четко определенных случаях дипломатические представители обязаны были выступать в защиту частных интересов своих соотечественников; тайные же попытки выйти за эти рамки публично отрицались, а будучи доказанными, влекли за собой соответствующие взыскания. Принцип невмешательства государства в дела частного бизнеса соблюдался не только внутри страны, но и за ее пределами. Правительства не должны были вмешиваться в частную торговлю, а министерства иностранных дел не обязаны были рассматривать интересы частных лиц за границей иначе, как с широкой, общегосударственной точки зрения. Подавляющее большинство капиталов помещалось в сельское хозяйство, причем в собственной стране; в заграничных инвестициях по-прежнему видели авантюру, если же инвестор полностью терял вложенные деньги (что происходило не так уж редко), то скандальные условия процентных займов считались достаточной компенсацией понесенных им убытков.
Перемены наступили внезапно, и на сей раз — синхронно во всех ведущих западных странах. Если процесс внутреннего развития Англии Германия, например, повторила лишь с опозданием в полвека, то внешние события мирового значения по необходимости затрагивали все торгующие страны одинаковым образом. Подобным событием стало ускорение темпов и рост объемов международной торговли, а также всеобщая мобилизация земли, которую предполагали перевозки зерна и сельскохозяйственного сырья из одного региона планеты в другой, осуществлявшиеся в громадных масштабах и по невысокой стоимости. Это экономическое землетрясение нанесло страшный удар по десяткам миллионов людей в сельской Европе. Буквально за несколько лет свободная торговля ушла в прошлое, и дальнейшая экспансия рыночной экономики происходила уже в совершенно новых условиях.
Условия же эти определялись описанным выше «двойным процессом». Системе международной торговли, которая распространялась теперь с резко возросшей скоростью, противодействовали протекционистские институты, призванные ограничить повсеместное влияние рынка. Аграрный кризис и Великая депрессия 1873–1886 гг. подорвали веру в экономическое самоизлечение. Отныне основные институты рыночной экономики вводилась, как правило, лишь в сочетании с протекционистскими мерами — тем более, что с конца 1870-х — начала 1880-х гг. нации превращались в органическое целое, которое могло жестоко пострадать из-за потрясений, обусловленных любого рода поспешной адаптацией к требованиям внешней торговли и валютного курса. А потому обычным дополнением к важнейшему средству распространения рыночной экономики, золотому стандарту, служило параллельное принятие типичных для той эпохи защитных мер, таких как социальное законодательство и таможенные пошлины.
И в этом вопросе традиционная либеральная версия коллективистского заговора также не соответствовала действительности. Система свободной торговли и золотого стандарта не была бездумно разрушена своекорыстными сторонниками тарифов и мягкосердечными творцами социальных законов; напротив, само пришествие золотого стандарта ускорило распространение этих протекционистских институтов, которые оказывались тем более желанными и необходимыми, чем более обременительными становились фиксированные валютные курсы. С этого времени тарифы, фабричные законы и активная колониальная политика стали необходимыми условиями стабильности валюты. (Великобритания с ее огромным промышленным превосходством была исключением, подтверждавшим правило.) Только при наличии этих предпосылок можно было без риска вводить институты рыночной экономики. Там же, где подобные институты навязывались беспомощному народу при полном отсутствии защитных механизмов (как это происходило в колониальных и полуколониальных регионах), неизбежным следствием были ужасающие страдания.
Перед нами разгадка кажущегося парадокса империализма — экономически необъяснимого и потому якобы нерационального отказа различных стран торговать друг с другом без всяких ограничений и их настойчивого стремления к захвату заморских и колониальных рынков. Объяснялось это очень просто: боязнь последствий, похожих на те, которых не могли предотвратить слабые народы, — вот что заставляло их действовать подобным образом. Единственное различие состояло в том, что если несчастное население какой-нибудь тропической колонии ввергалось в бездну абсолютной нищеты и деградации, часто оказываясь на грани физического вымирания, то упомянутый отказ западных стран вызван был страхом перед меньшими опасностями (хотя и достаточно реальными, чтобы их пытались избежать практически любыми возможными средствами). То, что угроза, как в случае с колониями, не являлась по своей природе экономической, значения не имело: не было никаких оснований (кроме предрассудка) оценивать масштаб социальных бедствий чисто экономическими мерками. В самом деле, рассчитывать на то, что бич безработицы, резкие сдвиги в хозяйственном укладе и в структуре занятости, вместе с порожденными ими моральными и психологическими муками, оставят общество равнодушным — только потому, что собственно экономические последствия всего этого в долгосрочной перспективе могут оказаться незначительными, — было бы совершенно нелепо.
Пассивными реципиентами напряжения нации становились так же часто, как и активными его инициаторами. Если какое-то внешнее событие ложилось тяжелым бременем на страну, ее внутренний механизм продолжал функционировать привычным образом, перемещая нагрузку из экономической сферы в политическую и наоборот. Для некоторых стран Центральной Европы поражение в войне создало в высшей степени искусственные условия, в том числе жестокое давление извне в виде репараций. Более десяти лет важнейшим фактором, определявшим внутреннюю обстановку в Германии, было то обстоятельство, что внешнее бремя попеременно падало на промышленность и государство, иначе говоря, на заработную плату и доходы, с одной стороны, на социальные гарантии и налоги — с другой. Ношу репараций должна была нести нация в целом, и внутреннее положение изменялось соответственно тому, каким образом страна, т. е. правительство вместе с бизнесом, брались за эту работу. А значит, национальная солидарность была крепко связана с золотым стандартом, который превращал поддержание внешнего курса валюты в императив. «План Дауэса» был разработан именно для того, чтобы защитить германскую валюту; «план Янга» также предусматривал данное условие в качестве обязательного. Если не принимать в расчет необходимость поддерживать стоимость рейхсмарки, то внутренняя история Германии в этот период останется для нас непонятной. Коллективная ответственность за валюту создавала чрезвычайно жесткие рамки, внутри которых бизнес и партии, промышленность и государство приспосабливались к бремени. Но ведь то, что побежденная Германия вынуждена была принять в результате военного поражения, все народы вплоть до Великой войны терпели добровольно — мы говорим об искусственной интеграции их стран под давлением принципа стабильности валют. Только совершенная покорность перед непреложными законами рынка могла объяснить гордое смирение, с которым несли они этот крест.
Нам могут возразить, что представленная здесь схема есть результат последовательного сверхупрощения. Рыночная экономика не сорвалась с места в один день; три рынка — это не лошади в русской тройке, чтобы скакать с одинаковой скоростью; протекционизм не оказывал сходного воздействия на все рынки и т. д. Все это, конечно, верно, но только совершенно не относится к сути вопроса.
Разумеется, экономический либерализм лишь создал новый механизм из более или менее развитых рынков; он унифицировал различные типы существующих рынков и координировал их функции в рамках единого целого. Ясно и то, что отделение рабочей силы от земли, точно так же, как и развитие рынков денег и кредита, уже продвинулось к тому времени достаточно далеко. В каждый данный момент настоящее
