в обыкно-
венном состоянии, и они стали теми колоссальными фигурами, которых потомство уже не в состоянии понять. Сто лет
спустя Робеспьер был бы, без сомнения, честным мировым судьей, очень дружным со своим священником; Фукье-
Тенвиль — судебным следователем, обладающим, может быть, несколько большей суровостью, чем его коллеги, и вы-
сокомерным обращением людей его профессии, но которого, вероятно, очень высоко ценили бы за его ревность в пре-
следовании преступников; Сен-Жюст был бы превосходным школьным учителем, уважаемым своими начальниками и
очень гордым академическими пальмовыми ветками, которые ему, наверное, удалось бы получить. Впрочем, чтобы не
сомневаться в законности наших предвидений, достаточно посмотреть на то, что сделал Наполеон из свирепых террори-
стов, которые еще не успели перерубить друг другу головы. Большая часть их сделалась столоначальниками, преподава-
телями, судьями или префектами. Волны, поднятые бурей, о которой мы говорили выше, успокоились, и взволнованное
6
озеро приняло снова свой спокойный вид.
Даже в наиболее смутные эпохи, производящие самые странные изменения в личностях, можно легко под новыми
формами отыскать основные черты расы. Разве централистский, самовластный и деспотический режим суровых яко-
бинцев в действительности сильно отличался от централистского, самовластного и деспотического режима, который
пятнадцать веков монархии глубоко укоренили в души французов? После всех революций латинских народов всегда
появляется этот суровый режим, эта неизлечимая потребность быть управляемыми, потому что он представляет со-
бой своего рода синтез инстинктов их расы. Не через один только ореол своих побед Бонапарт сделался властелином.
Когда он преобразовал республику в диктатуру, наследственные инстинкты расы обнаруживались с каждым днем все с
большей и большей интенсивностью, и за отсутствием артиллерийского офицера был бы достаточен какой-нибудь аван-
тюрист. Пятьдесят лет спустя достаточно было появиться наследнику его имени, чтобы собрать голоса целого народа, измученного свободой и жаждавшего рабства. Не брюмер сделал Наполеона, но душа народа, который почти добро-
вольно шел под его железную пяту.
«По первому мановению, — пишет Тэн, — французы поверглись в повиновение и пребывают в нем, как в естественном положе-
нии; низшие — крестьяне и солдаты — с животной верностью; высшие — сановники и чиновники — с византийским раболепством.
Со стороны республиканцев — никакого сопротивления; напротив, именно среди них он нашел свои лучшие орудия управления: сенаторов, депутатов, членов государственного совета, судей, всякого рода администраторов. Тотчас под проповедью свободы и
равенства он разгадал их самовластные инстинкты, их жажду командовать, притеснять, хотя бы и в
