Боуэрс вытер рот уголком салфетки, продолжая медленно жевать.
— К чему вы клоните?
— Когда вы должны вернуться в США?
— Я на год в Осаке в рамках обмена. Но собираюсь поехать домой сразу после конференции, в отпуск. А в чем дело?
— За столик могут сесть, поэтому я скажу, в чем дело, пока мы одни одни. — Дьяшкин глубоко вздохнул. — Дело в том, доктор Боуэрс, что я могу быть заинтересован в переходе, если условия будут подходящими.
Боуэрсу потребовалось несколько секунд, чтобы понять, в чем дело.
— Вы имеете в виду — к нам? Перейти к нам?
Дьяшкин почти незаметно кивнул.
— Да. По личным причинам — о них долго говорить. Что я хочу услышать от вас — вы согласны передать мое предложение соответствующим органам?
— Предложение? Но я ничего не знаю об этом. Как…
— Я могу устроить это. Мне нужно знать, согласны ли вы мне помочь?
Какое-то время Боуэрс жевал молча.
— Мне нужно подумать над этим.
— Сколько вам нужно времени? Поймите, за границей мы постоянно рискуем попасть под наблюдение. КГБ внедряет своих людей даже на такие конференции.
— Хотя бы до вечера. Я встречусь с вами в баре, скажем, в восемь. Как вы думаете, там будет безопасно говорить?
Дьяшкин покачал головой.
— Я не хочу говорить. Сейчас мне нужен только ваш ответ — да или нет.
— Хорошо, я не стану говорить. Но если я закажу вам выпить, то ответ — да. О'кей?
— Сделано, как вы говорите.
К столику подошли еще двое.
— Густав и Сэнди. — приветственно сказал Боуэрс. — Вы как раз вовремя, нам уже становилось скучно. Я не рассказывал вам мою теорию о совершенной бомбе?
Вечером Боуэрс позвонил в американское посольство в Токио. Вернувшись в отель, он спустился в бар. Точно в восемь часов к нему подошел Дьяшкин.
— Привет! повернулся к нему Боуэрс. — Сегодня был денек, а? Что ты будешь, Игорь? Я угощаю.
Русский выбрал водку с содовой.
Они немного поговорили, потом Дьяшкин указал на оранжевую папку, которую Боуэрс положил на стул. Это была папка, которую выдали всем участникам конференции, вместе с повесткой дня, текстами докладов, другой информацией.
— Возьмите у регистратора другую папку. Завтра в три часа будет доклад по лазерным солитонам. Будьте там, и положите папку на пол у вашего кресла. Я обменяю ее на свою, там будут детали предложения, которое я хотел бы передать американским властям.
11
— Дробные серии Фурье-Винера-Брауна с независимыми гауссианам и сходятся к сумме для всех Н больше нуля. Но если Н больше единицы, то сумма становится дифференцируемой…
День заканчивался. Лежа на своей койке в камере, Мак-Кейн слушал, как Рашаззи терпеливо объясняет что-то Хаберу, склонившись над кучей книг и тетрадей, сваленных на столе в центре комнаты. Он познакомился с ними вечером, когда они вернулись с работ. Рашаззи, или Разз, как все его звали, был израильтянин, молодой, красивый, темноглазый, обладавший безграничной энергией и энтузиазмом человек. Хабер был немцем из Западной Германии, седоволосый, с розовым морщинистым лицом, в очках. Он вел себя так, как будто живет в санатории, а не в тюрьме. Впрочем, Мак-Кейн подозревал, что это притворство. Оба были учеными, Рашаззи говорил, что он — биолог из университета Тель Авив. Может быть, подумал Мак-Кейн. Может быть, и нет.
В 'секциях', расположенных в блоке одна напротив другой, размещалось по восемь человек: две двойных секции двухъярусных нар в каждой. В передней секции — сразу за дверями блока — на койках у одной стены помещались Рашаззи, Хабер и Ко, и у другой стены — Мак-Кейн с зигандийцем Мунгабо наверху, а за ними, у задней стены — ирландец по имени Скэнлон. Ко и Скэнлона в секции сейчас не было.
— Где ты это взял, свинья?
— Это честная игра, ты, дешевка!
— И твой отец был свиньей, и твоя мать была свиньей…
Из соседней секции слышались голоса. Похоже было на сибирские диалекты из советской Центральной Азии. Игра началась сразу после ужина, и ругань началась почти тогда же. Кто-то курил и по блоку поплыл странно пахнущий дымок. Рашаззи предупредил Мак-Кейна, что там все время творится такое, так что беспокоиться нечего. Среди тех, кто жил в других секциях, напротив и в конце блока, Мак-Кейн услышал обрывки чешского, узнал несколько русских. Верхняя койка заскрипела, когда Мунгабо перевернулся с боку на бок. Мак-Кейн поднял глаза. Да, о побеге не приходилось и думать. Найти подходящую тему для раздумья здесь, наверное, будет трудно, подумал он.
Одинокий человек подошел к ним из дальнего конца блока и остановился возле первой койки. Сверху раздался голос Мунгабо:
— Не нужно, сегодня ничего не нужно.
Человек не обращал на него внимания. Мак-Кейн выглянул и понял, что мужчина смотрит на него. Тощий и высокий, около тридцати лет, блондин с длинными волосами, закрывавшими шею и желтыми усами. На орлином лице выделялись ясные пронизывающие глаза. Если ему добавить бороду, он с успехом сыграл бы главную роль в любом фильме по библейским сюжетам.
— Здравствуйте. Я думаю, нам надо познакомиться. — он говорил спокойным, размеренным голосом, с акцентом среднего запада. Мак-Кейн свесил ноги с койки и сел. Тот протянул руку:
— Пол Нолан, Спрингфилд, Иллинойс.
— Лью Эрншоу, откуда угодно, но на самом деле из Айовы.
Нолан сел на край койки Скэнлона.
— И как вас сюда угораздило? — непринужденно спросил он. Мак-Кейн не спешил с ответом, и тогда Нолан продолжил:
— Ходят слухи, что во время экскурсии на Первое мая арестовали пару американских журналистов. Во не один из них?
Глаза Мак-Кейна сузились.
— Я не уверен, что мне хочется отвечать на такие вопросы.
Нолан снисходительно улыбнулся, словно ожидая такого ответа. Мак-Кейну не нравились слишком улыбчивые люди.
— Мудро. Я начинал, как юрист, знаете ли. Это оказалось не то, о чем я думал. Пороки и зависть, как будто вернуться назад в джунгли. Ни чувства достоинства, никакой этики не осталось. Только деньги. Продали душу корпорациям. И я вышел из игры. Попал на государственную работу, в юридическом отделе АИП в Вашингтоне.
— Агентство Индустриальной Политики давно разогнали.
— Да, конечно, это было давно… — Нолан собирался продолжить, но, похоже, передумал.
— Как бы там ни было, я пришел, чтобы сказать: с вами хочет поговорить Лученко. Его камера там, на другом конце.
Мак-Кейн поднял брови, удивившись тому, что американец бегает с поручениями для русского старосты. Потом пожал плечами и поднялся.
— О'кей. Пошли.
