Они прошли мимо игроков, все еще изрыгающих разнообразнейшую брань, мимо следующей секции. Бородач у центрального стола заваривал чай у большого кипятильника, слушая своего соседа:
— Она никогда никому ни в чем не верила. Она звонила мне и спрашивала, где ее дочь. Я отвечал: 'Она вышла' — и через пять минут она звонит опять и спрашивает то же самое. Даже голос меняла, но я-то знал, что это она, потому что…
В следующей секции были в основном азиаты, у одной стены, а у другой лежал с книжкой одинокий здоровяк с высоким лбом.
Проходя через следующую секцию, Мак-Кейн услышал обрывки разговора, какой-то мужчина, судя по голосу, поляк, рассказывал своим товарищам:
— Они остановились под Варшавой и два месяца ждали, пока немцы разделаются с польским сопротивлением. Они специально так сделали.
— Ерунда. — ответил кто-то. — Они не могли идти дальше. Они же наступали весь июль.
Первый голос упал до шепота:
— Эй, Смовак, кто это?
— Новичок — в передней секции.
В разговор вмешался сидящий рядом пожилой:
— Мой отец был там — с армией Конева…
— Американец. — добавил Смовак.
Еще один заключенный лежит на койке, мрачно глядя на стоящую на тумбочке фотографию женщины… В конце концов они добрались до последней секции. Пять секций, в каждой место для восьми человек: блок вмещает сорок.
У последнего стола их ждали двое. Сидящий с краю был толстым, почти круглым, его редеющие волосы были зачесаны назад, типично, по-русски. Пухлое круглое лицо с тройным подбородком. Мак-Кейну пришло в голову, что этот толстяк более естественно выглядел бы у доски с указкой, или в палисаднике пригородного дома, подстригая розы. Тот, что помоложе, напротив, был крепко сложен, с всклокоченными черными вьющимися волосами и подбородком, по цвету напоминающим вороненую сталь. Его глаза уже изучали Мак-Кейна, как возможного противника.
Круглолицый кивнул Мак-Кейну на стул и тот сел напротив вышибалы. Никто не протянул ему руку, а сам он решил не напрашиваться. Нолан, которого Мак-Кейн уже успел про себя назвать 'Иисусом Ползучим', сел через два стула от него.
Перед круглолицым на столе лежала картонная папка для бумаг цвета буйволовой кожи, а рядом — папка с какими-то таблицами.
— Вы — новый американец, мистер Эрншоу, два-семь-один-ноль-шесть. сказал он, глянув в бумаги. — Из Пасифик Ньюс, Калифорния.
— Правильно.
— Тут сказано, что вы журналист.
— А-га.
— Меня зовут Лученко. Я староста этого блока. Это Йосип Майскевик.
Мак-Кейн вежливо кивнул. Майскевик продолжал молча глядеть на него.
— Вы знаете местные правила?
— Мне немного рассказали об этом в моей секции, когда меня доставили.
— Не думайте о Замке, как о карательном заведении. Здесь всего лишь поощряется социально предпочтительное поведение и отношение к делу. Здесь действует не принуждение, а инициатива и привилегии. Но привилегии надо заслужить. Я отвечаю за выполнение правил в нашем блоке. Если вы захотите связаться с официальными лицами, или у вас будут жалобы — обращайтесь ко мне. Кроме того, я назначаю на работы. Вы будете работать в Центре, в механической мастерской, начиная с завтрашнего утра.
Лученко продолжал объяснять правила, процедуры, и тому подобное. Над ним стоит старшина блока, также заключенный. Старшина блока может обращаться непосредственно к коменданту блока, о котором говорил капитан, принимавший Мак-Кейна. Начальником блока В был полковник Бочавин. Над ним стоял комендант Федоров, но судя по всему, он крайне редко спускался с небес, чтобы лично встретиться с заключенными. Неисправимых, не желавших включаться в процесс перековки, ждали неприятности и одиночное заключение в карцере. Система наказаний была более или менее стандартной, и новички скоро осваивались с ней, зная сколько за что можно получить. Опоздание в свой блок за час до отбоя — три дня, оскорбление охранника, который в тот день был в плохом настроении — неделя, Драка с другими заключенными или отказ работать — тут вы уже попадали в категорию месяц-и-больше. Нападение на охранника обходилось не больше трех дней — 'до того, как вас расстреляют', — с улыбкой пояснил Нолан.
— Я думаю, что вы будете благоразумны. — подвел черту Лученко. — Вы увидите — я буду относиться к вам так, как вы относитесь ко мне. Об остальном вам расскажет Нолан. У вас есть какие-нибудь вопросы?
Пока Мак-Кейн слушал, он решил, что что-то в Лученко не сходится. Русский пытался быть грубым и жестким, но это у него не получалось. Как у торговца, выполняющего на практике все, что он прочитал в книгах об убеждении клиента — только выразительности не хватает. И, похоже, упоминание о благоразумии скорее для спокойствия Лученко, чем для меня. подумал Мак-Кейн. А этот молчун Майскевик, зачем он здесь? Уж не намек ли на то, как работает структура власти, если кто-то ей не подчиняется? Да, это, пожалуй, именно так. Лученко необходима сильная рука за спиной.
— Один вопрос. — ответил Мак-Кейн. — Я был арестован, вместе с моей коллегой из службы новостей. Ее зовут Пола Шелмер. Мне ничего не сказали ни о ее здоровье, ни где она находится. Я хотел бы поговорить с комендантом блока, узнать хоть что-нибудь.
Лученко на секунду поджал губу, затем сделал на листочке в папке какую-то пометку.
— Я ничего не могу обещать. — ответил он. — Запрос будет передан.
— Я был бы очень благодарен.
— Что-нибудь еще?
— Это все.
— Отлично. Как я уже сказал, выполняйте правила, и скоро вам станет легче. Как вы со мной, так и я с вами. Вот что я могу вам сказать.
Мак-Кейн вернулся в переднюю часть камеры, и сел у края стола, слушая оживленную математическую дискуссию Рашаззи и Хабера. Нолан, неслышно следовавший за ним, притянул стул и сел рядом.
— Хорошо, что здесь еще один американец.
— Здесь много американцев?
— Двое, в других камерах. Но мне с ними не о чем говорить. Слишком наглые и горластые. — Нолан все время улыбался, словно избегая казаться раздражающим. Для Мак-Кейна это было чересчур напоказ и дьявольски раздражительно. Но это только его первый день; это он должен сюда вписаться.
— Так вы из Иллинойса, да? — спросил он. — Я когда-то знал одну девочку из Чикаго…
— Женщины ничего не соображают в политике.
— Она занималась не политикой.
— Все, что им интересно — одежда, еще накраситься и — чужие деньги. Они ничего не соображают.
— Ну, моя-то была доктором генной инженерии. У нее была компания по изменению ДНК растений.
— Уродуют природу ради прибыли.
— Вам, кажется, это не нравится? Вы что-то имеете против того, чтобы накормить людей?
— Нет, против алчности и преступного корпоративного вандализма.
Мак-Кейн кивнул. Неожиданно у него пропал интерес поладить с Ноланом.
— Я, кажется, начинаю понимать, что за правительственным юристом вы были. Или вы и там провалились?
— Нет, я же сказал, что я вышел из игры, из всей прогнившей системы. Я эмигрировал — в Советский
