Два красноармейца, в клубах дыма от догорающего немецкого танка, с автоматами за плечами, вскарабкались на купол разбитого рейхстага в Берлине и установили там красный флаг. Зазвучало триумфальное крещендо и на весь экран гордо развернулся серп и молот на фоне неба и трех пролетающих штурмовиков.
Когда зажегся свет, многие захлопали. Субботнее кино в блоке В закончилось. Фильм был о русском Джеймсе Бонде времен Великой Отечественной, по имени Штирлиц, который внедрился в нацистское СС и саботировал попытки Генриха Гиммлера и Аллена Даллеса, тогдашнего руководителя американской разведки в Европе, установить сепаратный мир с Западом в начале 1945 года. Такое соглашение позволило бы нацистам сконцентрировать все свои оставшиеся силы против Советского Союза и, после устранения Гитлера, как утверждалось в фильме, объединить усилия американцев, англичан и немцев против русских — типичный коварный заговор по защите их капиталистических интересов.
Стройные ряды зрителей рассыпались, заключенные уносили свои стулья назад в камеры, а охранники, которые тоже смотрели сзади, вернулись к своим обязанностям. Мак-Кейн шел рядом с Питером Сэрджентом, когда их догнал Смовак.
— А, вот и вы. Ну, теперь вы увидели, как Штирлиц спас нас от британско-английских заговорщиков? Даже не знаю, как нам благодарить нашу партию и правительство.
Мак-Кейн никогда не мог понять, говорит Смовак серьезно, или шутит. Штирлиц был явно выдуман, а сюжет имел лишь отдаленное отношение к реальным событиям.
— Вы всему этому верите, да? — скептически спросил Сарджент. Немного поговорив с ним, Мак-Кейн начал подозревать, что он тоже связан с западной разведкой.
— Штирлиц среди русских — легендарная личность. Многие не сомневаются в том, что он настоящий.
— Ну да, и в том, что он говорит — тоже.
— А откуда вы знаете, что это было не так? — с вызовом спросил Смовак. — У русских свое дерьмо, у нас свое. Откуда вы знаете, кто прав, кто виноват?
— Когда Мосфильм выпустит картину, которую не нужно будет утверждать партийному цензору, тогда и поговорим. — ответил Сэрджент. Он поднял кверху свой стул и направился к лестнице, ведущей на верхний уровень. Остальные направились к двери блока В-3 и вошли внутрь под сумасшедший аккомпанемент гудков и мигание сигнальной лампочки. За их спинами, на площадке блока прогудел другой гудок, пониже — сигнал к отбою. Через пять минут все должны находиться по своим камерам, через час будет выключен свет. Переклички, типичной для старинных тюрем, здесь не было. Подсчет людей и проверка выполнялись автоматически, компьютерами, которые следили за электронными браслетами на руках заключенных.
Внутри камеры Ко, сидя с книжкой в руках, молча смотрел, как киношники расходятся по койкам. Рашаззи и Хабер вернулись к стопке изрисованных формулами бумаг на столе.
— Теперь нам нужно выразить первообразную вэ через тета и избавиться от икс штрих.
— Используй выражение для интеграла работы, — подсказал Хабер. Сейчас… Ага, вот здесь.
— Почему бы вам не выучить язык, который понимали бы окружающие? буркнул Смовак, проходя мимо.
— Возможно, нам больше нравится, когда они нас не понимают. недвусмысленно ответил Хабер. Смовак поднял брови.
Мунгабо вскарабкался на свою койку над Мак-Кейном, и улегся на спину, сложив руки под головой и уставившись в потолок.
— В русских фильмах никогда не увидишь голой задницы, — пожаловался он. — Черт с ней, с политикой, и фильм неплохой… но хоть бы одна попка.
Мимо прошел Лученко, направляясь в конец камеры, за ним Нолан и Майскевик.
— Хоть бы одна задница — громко повторил Мунгабо, специально для них.
— Империалистическое разложение. — фыркнул Лученко. — Им больше нечего предложить.
— Нечего? Нечего? — пробормотал Мунгабо, устремив взгляд на своих настенных красоток.
Мак-Кейн улыбнулся про себя, снимая куртку, свернул ее и спрятал в плоский ящик под койкой. Возле его койки остановился шедший следом Евгений Андреев, седобородый шестидесятилетний мужчина с широкой лысиной и блестящими серыми глазами — они могли бы принадлежать и тридцатилетнему. Мак- Кейн сразу почувствовал в нем настоящего человека, и доверял ему больше, чем кому-либо из живущих в дальнем конце камеры.
— Они сами накликали на себя беду — я имею в виду немцев. — заметил Андреев. — В 1917 они отправили Ленина в Россию, чтобы он вывел ее из войны. Но именно государство, созданное Лениным, окончательно разрушило Германию. Вот вам ирония судьбы.
— Похоже, вы немало об этом знаете.
— Да, мой отец был там, — в армии Конева, в 1945.
Скэнлон появился как раз, когда Мак-Кейн собрался идти в умывальник. Он нес авоську с грейпфрутами, которые положил на свою койку. Мак-Кейн вопросительно кивнул, и Скэнлон пояснил:
— У моего приятеля друг работает в агрозоне. Я за ними во время фильма сходил. Это вполне легально. Если заработал премию, то вместо зачетов можно получить вот этим.
— Я их не пробовал с тех пор, как уехал из Штатов. Сколько?
— Зачет… — Скэнлон бросил взгляд на Мак-Кейна. — За два.
— Капиталист!
— А как же? Жить-то надо.
Мак-Кейн взял пакет с туалетными принадлежностями и зашагал в конец камеры. В соседней секции за средним столом играли в карты Смовак, Воргас и Чарли Чан, азиат с Амура, имя которого не мог произнести никто, кроме него. Он был стройным, с оливковой кожей, узкими глазами, тоненькими усиками и прилежным выражением лица. Сзади на койке уже храпел венгр Гоньяреш. Сейчас он работал снаружи, в грузовых отсеках центральной части станции. В следующей секции якут по имени Нунган и афганец экспериментировали с новейшим изобретением в области игр — детским бильярдом, где нужно было запускать стеклянные шарики по наклонной деревянной доске с луночками и штырьками. Идею подал Рашаззи, очаровавший 'Драконшу', огромную женщину с грубым лицом, работавшую на складе, которая купила целую коробку таких шариков в детском магазинчике в Новой Казани.
Сейчас Мак-Кейн уже не замечал странный запах, ударивший ему в нос, когда он впервые вошел в камеру. Он уже узнал, что это запах дикого чеснока, который многие сибиряки, особенно якуты, раньше традиционно ели зимой, когда других овощей просто не было, а сейчас жевали его просто по привычке. Запах въелся в их дыхание и исходил изо всех пор.
— Да, я знаю. От нас несет точно так же. — замети ему Сэрджент, когда Мак-Кейн пытался описать запах. — Чудовищная вонь — как птичий корм в паршивом зоомагазине.
Если о запахе было сказано и не очень точно, то уж об интенсивности да.
Интересно, кого они подкупали в агрозонах, чтобы выращивать эту дрянь? Вряд ли всезнайки- планировщики из Москвы включили дикий чеснок в списки производимого на станции.
С другой стороны на койке растянулся француз Тоген, как всегда, опечаленно глядевший на фотографию женщины на тумбочке. Он занимался этим почти все свободное время, когда не гулял на площадке или не прохаживался с отсутствующим видом по улице Горького. Время от времени он бормотал что-нибудь вроде 'Ах, Мими, где ты теперь?' или 'Ах, Мими, в чем была наша ошибка?'. Время от времени женские имена менялись, фотография на тумбочке — тоже.
В последней секции вместе сидели Лученко, Майскевик и Нолан. Напротив них вылез из своей койки поляк Боровский. В отличие от своего галльского соседа, он был жизнерадостным, прагматичным и всегда готовым помочь. Но как это следовало понимать? Он все же принадлежал к группе из дальнего конца камеры, которую Мак-Кейн рассматривал, как личных друзей Лученко. Россия приобрела дурную известность своей способностью вводить в заблуждение, а Замок был ее маленькой копией.
— Прежде всего прибыль, люди потом! — набросился на Мак-Кейна Нолан, когда тот проходил мимо. — Капитализм убивает все живое. На острове Манхэттэн когда-то водились бобры. Вы знаете это? А дикие голуби?
— Спроси у сибирских мамонтов. — ответил Мак-Кейн, заходя в умывальную. Секунду спустя он
