работал в оси и принес ему описания и схемы, о которых просил Мак-Кейн. Он быстро пробежал их глазами, и, похоже, они совпадали с официальными планами станции. Не исключено, что на этот раз Фоледа промахнулся.
Дверь открылась, как будто ударил лапой медведь гризли и вошел Оскар Смовак. Он бросил на раковину пакет с мылом и бритвой и стал расстегивать рубашку.
— Похоже, что скоро мы тут все вокруг будем вылизывать, а, Лью? бросил он, разглядывая свою бороду в зеркало.
— То есть?
— Тут собираются устроить большой аттракцион.
— В Замке?
— Нет, по всей 'Терешковой'. А ты не слышал?
— Не слышал что?
— Большой праздник по поводу столетия. Сюда едут все русские шишки генеральный секретарь Петрохов, председатель совета министров Кованский, все Политбюро, многие из Центрального комитета… 'Терешкова' будет выставочным залом коммунистического мира.
7 ноября было днем, когда русские праздновали годовщину революции. В этом году это будет особый праздник — столетняя годовщина.
— Ну что, не забудь передать по команде все твои замечания и просьбы, — буркнул Мак-Кейн.
Когда он вышел из умывальника, он увидел Лученко, сидевшего за последним столом. Андреев что-то читал вслух Боровскому, Тоген грустно лежал на своей койке. Кинг и Конг, как обычно, не особенно скрывая подозрительных взглядов, шуршали на заднем плане. Лученко поймал взгляд Мак-Кейна и качнул головой, подзывая его. Мак-Кейн остановился.
— О тебе очень хорошие отзывы с работы, — сказал Лученко. — Я рад слышать это.
— Я привык думать, что зарабатываю свое содержание.
— В последнее время ты стал лучше себя вести.
— В последнее время меня оставили в покое.
Лученко пропустил замечание мимо ушей.
— Я хочу, чтобы ты знал — такое не проходит незамеченным. Ты будешь чаше назначаться на работы в колонии, за пределами Замка. Я думаю, ты не будешь возражать.
Мак-Кейн поднял брови в неподдельном удивлении. Это прекрасно сходилось с его собственными целями.
— Конечно, — ответил он. — Мне нравится бывать снаружи.
— Еще бы. Ну, теперь ты знаешь, чего ожидать, — Лученко глядел на него с таким выражением, как будто оказал ему услугу и ждет ответных шагов. Мак-Кейн ответил взглядом, который означал 'может быть', и двинулся дальше. Он рассудил, что у Лученко не было выбора, поэтому он решил преподнести это так, как будто делает одолжение. Другими словами, Лученко известили, что в колонии возникнет нужда в рабочей силе. Это совпадало с тем, что только что сказал Смовак.
Чарли Чан вместе с Ирзаном и Нунганом играли в карты в одной из средних секций.
— Я знаю смешной анекдот, — сказал Чарли, поймав Мак-Кейна за рукав.
— Да?
Чарли затрясся, с трудом сдерживаясь:
— Русский из Москвы входит к чукче в юрту, в тундре. Видит — с потолка свисает перчатка. Он говорит: 'Что это?'. А чукча отвечает: 'Коровье вымя'.
— А дальше?
— Это все. Коровье вымя!
Чарли скорчился от смеха на своей койке, взвизгивая и задыхаясь от смеха. Мак-Кейн пошел дальше, качая головой. Он до сих пор не мог понять всей глубины странного юмора Чарли. Может быть, это было отражением самого начала, размышлял он — первая ослепительная вспышка метафоры в зимнем полумраке неандертальской пещеры, которая с течением веков превратилась, пройдя через придворных шутов и мюзик-холл в Бестера Китона, Лорела и Харди, банановые корки и кремовый торт.
— Я знаю еще один, тоже смешной, — раздался голос Чарли, когда он дошел до первой секции.
— Завтра, — отозвался Мак-Кейн. — Я больше не выдержу.
На верхней койке сидел Мунгабо, зашивая прореху в штанах, за центральным столом о чем-то спорили Рашаззи и Хабер. Скэнлон и Ко сидели на соседних койках в противоположной секции у другой стены и, похоже, опять беседовали об эволюции культур. Мак-Кейн обошел вокруг стола с двумя учеными и сел рядом с Ко.
— Смовак говорил, что у нас будут гости.
Ко кивнул.
— Похоже, да. Я еще слышал об амнистиях — часть игры на публику. Они собираются раздуть из этого большое событие.
— Так что, мы все поедем домой?
— Прямо дух захватывает. Если это вообще правда, то это, наверное, коснется только привилегированных.
Разговоры и активность обитателей передней секции камеры В-3 были призваны скрыть их напряженное ожидание отбоя. Сегодня они попытаются первый раз проникнуть в подпольное пространство станции.
— Ко только что рассказывал об истории потрясающие вещи, — поделился с Мак-Кейном Скэнлон. — Ты, по-моему, сам когда-то занимался этим.
— Да, это был один из моих основных предметов, — ответил Мак-Кейн.
Ко кивнул:
— Мы говорили об европейском Ренессансе.
— Только он говорит, что Ренессанса никакого не было, — вмешался Скэнлон.
— Этот термин неверен, — Ко устроился на койке поудобнее. — Это было рождение новой культуры, а не возрождение старой.
Мак-Кейн вспомнил, что уже слышал это когда-то. Правда, Ко накурился своей травяной смеси и отключился, прежде чем зайти достаточно далеко. Ко продолжал:
— Ученые и профессора любят считать, что их науки — часть славного наследства, тянущегося сквозь века непрерывной цепью из далекого прошлого. Это дает им ощущение почетной родословной. Они представляют архитектуру, искусства, математику или что угодно, как непрерывный континуум, и делят его на периоды. Классический, Средневековый, Современный и тому подобное. Но непрерывность, которую они видят — не более, чем иллюзия. Каждая культура обладает своим собственным уникальным путем концептуализации реальности, коллективным разумом, который определяет, как воспринимается окружающий мир. И все, что создает культура — искусства, технологии, политические и экономические системы — неизбежно является часть выражения этого уникального взгляда на мир. Да, правда, культура может воспринять и адаптировать некоторые вещи от предыдущих культур. Но не это определяет главное направление. Величие Рима было голосом римского взгляда на мир, вид на Нью-Йорк — это голос Америки. Это продукты различных разумов и восприятий. И между ними нет родства или связи.
Лампочка на потолке мигнула три раза: сигнал за пять минут до отбоя. Хабер и Рашаззи поднялись из-за стола и подошли к ним. Мак-Кейн подвинулся, давая место Хаберу. Рашаззи залез на верхнюю койку и сел, свесив ноги.
Ко продолжал:
— Рим был выражением Классического Человека, который не смог овладеть понятием бесконечности и избегал его, где только возможно. Взгляните на рисунки, роспись на вазах. Только передний план, никакого фона. Видите он избегал вызова расстояний и безграничного пространства. В его зданиях доминировали фронтоны, подавляя и отрицая внутренность. Он боялся открытого океана и плавал, не теряя земли из виду. Его мир был миром без времени: прошлое лежало в сумрачном неменяющемся царстве богов, а на будущее он не делал никаких планов… Другими словами, все, что было создано Классическим Человеком, выражало одно восприятие: восприятие конечного и ограниченного мира. Даже его математика ограничивалась только изучением конечных статических объектов: геометрических фигур, ограниченных линиями, тел,
