надо дружить, друг другу всегда хорошее делать, а не за столом с водкой, как китайские купцы поступают.
— Русские тоже так делают, — сказал Ганга.
— Я доберусь до них, я им покажу, как грабить честных моих друзей. Я докажу, что я вам большой друг!
Урядник спрятал шкурку соболя на груди под мундиром, пожал всем руки и, поддерживая шашку, важно зашагал на берег.
— Не провожайте меня, мои друзья, — сказал он на прощание. — Там, на берегу, сидит поп, который вас, так сказать не любит, лучше вам его не видеть. Прощайте.
Холгитон сел под сушильней юколы, рядом опустились Пиапон с Гангой. Они с умилением глядели в спину урядника, так неожиданно ставшего их защитником и другом.
— Хороший человек! — вздохнул Ганга.
— Честный, простодушный, — ответил Холгитон.
— Зачем он приезжал? — спросил Пиапон.
— Узнавать приезжал, как мы живем, не перемерли ли все, и всякое такое.
— А я испугался, — думал, что про Поту узнал, — сказал Ганга и впервые засмеялся.
Лодка уходила от берега, урядник сидел спиной к стойбищу, ни разу не обернувшись к провожавшим его новым друзьям. Провожающие смотрели ей вслед и молча сосали трубки. Им даже и в голову не приходило, что урядник был всего лишь сладкоречивый обманщик.
— Интересно, почему знакомые малмыжцы-гребцы не вышли на берег, не подошли к нам? — наконец прервал молчание Пиапон. — Раньше, бывало, приедут и тут же прибегут к нам.
— Боятся бачика, злой он, как собака, — ответил Холгитон.
— Не одного бачику боятся, боятся и того, который с шашкой, — заметил Ганга. — Русские тоже боятся своих начальников.
— Этого, с шашкой, чего бояться, он добрый человек, — сказал Пиапон.
— Да, такому ничего не жалко, такому все можно отдать, — подхватил щедрый Ганга.
Лодка подошла к скалам, обогнула их и исчезла из глаз.
— Думаю, они неспроста приезжали, что-то им нужно было, — сказал Холгитон, прочищая трубку. — Про взрослых и детей спрашивали, будто про собак, сколько у кого. Неспроста это. — Холгитон продул трубку. — В дни нашей молодости, помнишь, Ганга, русский бачика отнимал детей от родителей, твоего Улуску чуть не забрал.
— Я тогда спрятал его, — усмехнулся Ганга.
— Думаю, они опять собираются детей отбирать, учить будут, себе заберут. Помните, лет десять назад в Болони детей учили писать и читать.
— А что из этого получилось? — спросил Пиапон. — Знаю я молодых охотников, которые учились там, охотятся и рыбачат не лучше нас, только что русскую молитву запомнили…
— Русский бачика их охотниками не сделает, — заметил Ганга.
— Надо всем сказать, чтобы в приезд русских, как и раньше, прятали детей, — сказал Холгитон.
— Правильно, прятать надо, как мы прячем сэвэнов, лучше даже, — подтвердил Ганга.
Пиапон понял: бездетный Холгитон и Ганга советовали ему и тем односельчанам, которые имели детей. Что же, Пиапон согласен, он предупредит женщин большого дома, чтобы они прятали детей, как только увидят русских начальников.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Горная река с прозрачной как слеза водой журчала днем и ночью, то напевая песню детям, то для влюбленных юношей и девушек; в этой песне не было слов, и мотив ее был однообразен, но Пота и Идари сердцем слушали ее и потому все понимали: Им казалось, что река поет песни для них одних, птицы ведут хоровод и веселятся в березняке только для них.
— Почему мне здесь так хорошо? Ну, скажи, почему? — повторяла Идари, ласкаясь к мужу. — Никогда я раньше не прислушивалась к птичьим песням, не любовалась горными речками, а теперь будто мне вставили совсем другие глаза, другие уши, я теперь все слышу, все люблю, и мне хочется, как маленькой девочке, кричать, смеяться, потом кому-нибудь дерзить…
Пота слушал жену и улыбался. Ему тоже нравилась бурная река и шумливые березки вместо тальников, высокий глиняный берег вместо сыпучего горячего песка. Он любовался одинокой осинкой, тонким, еще не совсем окрепшим ее стволом, жадно тянувшимся к небу, к солнцу. Вокруг поляны стояли березы, дальше — орешник вперемежку с кленами, с липами, с темными суровыми кедрами, пихтами, и нигде поблизости не было другой осины. Каким ветром, откуда занесло на веселую полянку семечко осины? Осинка была молодая, она завистливо смотрела на веселые шумные березки, тянулась к ним.
Стойбище называли Полокан — осинка, оно тоже было молодое, стояло в отдалении от других — до самого ближнего добираться целый день.
Пота сперва обрадовался, почувствовал себя наконец освобожденным от давившей тяжести — теперь он надежно укрылся от преследователей, встретил смелого охотника-защитника, назвавшего его младшим братом. И молодой муж, позабыв об обязанностях главы семьи, предался беззаботной любви. Токто с улыбкой умудренного человека смотрел на ворковавших в его фанзе молодоженов и считал себя тоже счастливым, потому что дал возможность этим влюбленным без страха за свою жизнь, без заботы о жилье, пище предаваться любви.
Проходили дни, и чем больше Пота привязывался к жене, тем неотступнее его начал преследовать страх: он боялся, что в его отсутствие кто-нибудь явится и увезет Идари. Пота долго не рассказывал названому брату о своей тревоге, но однажды просительно, стыдливо опустив глаза, сказал:
— Токто, ага, ты не смейся надо мной, я столько переживал, ночами не спал, когда бежали… ты не смейся, я очень люблю жену… Мне страшно ее оставлять дома, я боюсь ее потерять. Пусть при мне приедут, я буду ее защищать…
Токто, будто не расслышав последних слов Поты, сказал:
— Пота, мне, наоборот, хорошо, что в моем доме поселилась любовь, я даже вижу, как вокруг от этого все покрасивело…
Юноша с изумлением взглянул на названого брата и не мог понять, всерьез тот говорит или смеется над ним. Но ему понравились его слова, и он сказал:
— Когда увижу, что все стало спокойно, что больше нам нечего бояться расплаты, я вновь охотиться начну, рыбу ловить…
Но Пота гораздо раньше принялся за хозяйственные дела. Однажды днем он пошел с Идари за голубикой на марь, раскинувшуюся между двумя густыми большими релками. Здесь они и прежде часто собирали ягоду, лежали и обнимались на мягких моховых подушках и смотрели на голубое радостное небо, на плывущие легкие облака. Пота собрал несколько горстей крупной ягоды, половину бросил в берестяной туесок, висевший на поясном ремне, половину отправил в рот. А Идари рядом с задумчивым видом отряхивала ягодник в широкую посудину с низкими бортами. Ягоды сыпались вместе с листьями, с ползавшими по ним букашками и сухими веточками. Обычно она провеивала ягоды и чистые ссыпала в свой большой туесок. Но сегодня она была какая-то рассеянная, и Пота увидел, как она ссыпает ягоды с мусором.
— Ты грустишь? Что с тобой? — спросил он, исподтишка наблюдая за ней.
— Задумалась, — грустно улыбнулась Идари.
Пота подошел к ней, обнял за талию.
— Собирай голубику, нам надо спешить, сегодня хозяйки таксу делают из сазанов, с ягодой — ох как вкусно будет!
Идари смеялась, старалась быть веселой, но Пота видел, что она чем-то озабочена.
— Нет, ты что-то скрываешь от меня. Может, заболела?
— Собирай, собирай, нас дома ждут.
