— До женщин мне дола нет.
— Вот как?! Жена твоя склоку разводит, а тебе дела нет!
— Не кричи, детей не пугай.
Но Полокто уже нельзя было остановить, у него забурлил, закипел неуемный дух Баосы, он должен был на ком-то выместить злость. Он кричал, брызгал слюной, его бесило спокойствие, сдержанность брата, и он, распалившись, толкнул Пиапона и ударил в грудь. Пиапон покачнулся, пятясь, споткнулся и упал на спину. У него потемнело в глазах от обиды. Поднявшись, он размахнулся и хотел ударить брата в грудь, но нечаянно угодил в лицо. У того из носа потекла кровь. Пиапон опустил руки и с ужасом посмотрел на дело своих рук, растерянно оглядываясь, будто спрашивая: «Неужели это я ударил? Это я — младший брат — посмел ударить старшего в лицо? И кого? Старшего брата!»
Полокто вытер рукавом кровь и неожиданно с кошачьим проворством прыгнул на нары, рванул со стены ружье. Пиапон стоял на середине фанзы и не шевелился, глядя на брата. Дети, до смерти напуганные дракой родителей, ревели в полный голос, женщины подняли оглушительный визг. Полокто выхватил из ящичка патрон, и в это время на него прыгнул Баоса, ловким ударом выбил из рук ружье и вторым ударом свалил сына.
— Собачий сын! — прохрипел старик. — В фанзе нашел зверя. В кого собрался стрелять?! Мало в тайге зверей, иди и стреляй там, — он пнул лежавшего в ногах Полокто. — Собачий сын, на кого ты злишься?! На меня, на братьев?!
Полокто лежал вниз лицом, разбитый нос кровенил подушку, плечи тряслись в беззвучном рыдании. Как он ни был взбешен, он не смел поднять на отца руку и вынужден был сносить все его удары, ругань.
Расстроенный Пиапон вышел на улицу, вымыл лицо и руки, набрал в подол халата моху и зашагал к ожидавшим его Дяпе и Улуске. «Оказывается, он серьезно намеревался стрелять, — думал он. — Но ведь, я нечаянно…»
Когда, закончив работу, он вернулся домой, отец, нахохлившись, сидел на прежнем месте, Полокто лежал на постели с младшим сыном и что-то рассказывал ему. Женщины суетились у очага, готовили ужин. Пиапон взобрался на нары и лег рядом с игравшими в акоан дочерьми. Он видел, как Полокто, взяв Дяпу за руку, вышел с ним на улицу. Немного погодя зашел один Полокто, сел на краю нар и закурил. Потом зашел Дяпа, он перелил принесенную водку в медный кувшинчик и начал ее разогревать. Пиапон понял — Полокто будет просить у него прощения, но так как он старший, то ему не положено по закону становиться на колени перед младшим, и потому он упросил младшего брата просить извинения за себя.
«Выходит, все же он виноват, — подумал Пиапон. — Да, он виноват, он меня первый ударил, он хотел меня застрелить».
Дяпа подошел к Пиапону, налил в чарочку водки и протянул брату.
— Ага, садись, выслушай меня, — сказал он.
Пиапон сел.
— Ага, выпей эту чарочку водки.
— По какому случаю пить? Почему ты мне первому преподносишь? В этом доме есть еще отец, есть люди старше меня.
— Ага, не сердись, сегодня случилось… неразумное… — Дяпа замолчал, подыскивая слова, он никогда не отличался красноречием, а теперь в роли мирового и подавно не находил слов.
«Трудно за другого прощения просить», — подумал Пиапон.
— Одним словом, отец и старший брат просят извинения за сегодняшнее, — закончил Дяпа.
— Почему отец просит прощения?
— Он не просит… он просит, чтобы ты извинил старшего брата.
— Скажи отцу, я не могу извинить старшого брата, — неожиданно для самого себя ответил Пиапон и подумал: «Придется упрямиться».
Дяпа растерянно замолчал, он не знал, что ему дальше предпринять.
— Старший брат искренне извиняется, он считает себя виновным, он же горячий, потому погорячился…
— Пусть идет остудится в воде, теперь вода уже прохладна.
Полокто, сидевший в двух шагах от брата, ниже опустил голову. Баоса недовольно поморщился. Все поняли, что Пиапон не простит старшего брата. Женщины притихли у очага, мужчины, каждый по-своему воспринимавшие дневную драку и имевшие свои суждения, выжидательно молчали. Да и говорить они не имели права, мог говорить только доверенный Дяпа. В фанзе нависла неловкая тишина.
— Что же ты, отец Миры, — нарушил тишину голос Баосы. — Ты хочешь, чтобы я сам стал на колени и просил извинения?
— Нет, я этого но хочу, отец. Ты здесь ни при чем, зачем тебе становиться на колени?
И опять все по-своему растолковали дерзкий ответ Пиапона. Им показалось, что Пиапон, вопреки законам, требует, чтобы человек, увидевший раньше него солнце, встал перед ним на колени. Полокто еще ниже опустил голову.
«Видно, на этот раз гладко не пройдет, — упрямо подумал Пиапон. — Хорошо, я нечаянно попал в лицо — виноват, если бы он не хватался за ружье, я сам бы просил прощения. А теперь — нет, не прощу. Он первый ударил ни за что ни про что — не прощу, — думал Пиапон, все больше и больше распаляясь. — Молчать больше нельзя, надо брать пример с Митропана, он ни отцу, ни соседям-старикам не дает себя оскорбить. Будь что будет — посмотрю».
Дяпа растерянно топтался на месте, беспомощно озираясь на отца, на старшего брата.
— Чего стоишь?! — прикрикнул на него Полокто. — Не хочет прощать — но надо, будет унижаться!
Дяпа отошел от Пиапона. Все молчали. В фанзе только гудели комары, пробившиеся в оконные щели и в открытую дверь, в котле сердито булькал наваристый суп, под нарами скулили несмышленыши щенята. Тишина была такая, какая бывает перед грозой. Но гроза не грянула, не полил освежающий дождь, и не повеяло послегрозовой свежестью.
Сварился ужин, мужчинам, сидевшим на своих нарах за низенькими столиками, подали суп из ароматной полыни. После еды ложились спать без суеты, шума, дети и те ложились без уговоров матерей; свернувшись клубочками, как щенята, спрятав головки под одеяла, они затихли. Пиапон прижал к груди младшую дочурку Миру, поцеловал ее в щеки.
— Папа, тебе больно? — шепотом спросила девочка.
— Нет, отчего же больно будет?
— Тебя же отец Ойты бил… я так боялась… закрыла глаза.
— Ничего, больше такого не будет. Спи.
Легла Дярикта, подперла ребрами спину Пиапона — она всегда спит на спине. Пиапон тоже лег на спину. Дярикта погладила шершавой ладонью его голую руку — от нее приятно пахло полынью.
Жена. Что знал Пиапон о своей жене, хотя прожил с ней немало, нарожал кучу детей? На самом деле, что он знал? Только в первый год после женитьбы он как-то еще ласкал ее, но при этом видел перед собой не Дярикту, ему мерещилось, что он ласкает, обнимает свою любимую Бодери. Потом привык к жене, как привыкают к новому халату, к новой оморочке, к новому ружью. Он редко разговаривал с ней, да и повода для разговора не находил, на ее ласки отвечал сдержанной лаской, и, кажется, она оставалась довольна им. Дярикта, как вторая работящая женщина в большом доме, справлялась со всем хозяйством, и ею были довольны. Пиапон тоже не мог ее ни в чем упрекнуть, он сам и все дети были одеты во все целое, не дырявое, что уже само собой говорило о прилежности, внимательности жены; ему приходилось только предупреждать ее, просить, чтобы не распускала язык, чтобы была посдержанней и не ссорилась с другими женщинами. Теперь, вспоминая эти короткие беседы, Пиапон понял — ему надо быть жестче, требовательнее, не спускать ей ни одного скандала, лучше бы он лишний раз наказал Дярикту, чем ударить, хотя бы и нечаянно, старшего брата в лицо.
Большой дом не спал, с правой стороны Пиапона ворочался Ойта, а дальше него шептались его родители, с левого бока ворковали Дяпа с Исоакой, Улуска с Агоакой — молодые, да и долго не обнимались, как же не ворковать им! Полокто с женой тоже заворковали.
«Плохо, очень плохо, когда много взрослых мужчин и женщин спят на одних нарах», — подумал
