Пиапон.
На следующий день в полдень отец вызвал Пиапона в фанзу. Здесь уже были в сборе все мужчины большого дома, кроме Улуски, которого Баоса не причислял к своему роду и потому не приглашал на совет мужчин. Пиапон заметил покрасневшее лицо Полокто: значит, ему досталось от отца, он уломан и готов идти на примирение на любых условиях. Пиапон знал — его тоже будут уговаривать на совете всем домом, и ему вдруг пришла озорная мысль: «Упрямиться так упрямиться, приглашу-ка Улуску на совет. Все равно это последний совет».
— Вижу, совет мужчин собрался? — спросил он отца. — До вчерашнего дня я был де могдани, и меня первым приглашали на совет, теперь, видно, кто-то другой им стал.
— Не обижайся, — примирительно сказал отец. — Ты был де могдани и им остался.
— Почему нет Улуски? Он ушел от нас?
— Когда на совет Заксоров приглашали Киле? Ты что это вздумал? — уже громче, нетерпеливее спросил Баоса.
— Меня не касается, Киле он или Заксор, он живет в нашем доме, мы едим то, что он добывает на рыбалке или на охоте. Калпе, позови Улуску.
— Почему ты здесь распоряжаешься? — гневно спросил Баоса. — Ты меня за мертвеца считаешь?
— Ты здесь главный, отец, но я тоже не последний, хотя меня бьют в этом доме, как последнюю женщину или собаку. Я хочу справедливости.
Улуска неуверенными шажками подошел к нарам, сел за спиной Дяпы и примолк, как спрятавшаяся в густоте кедрача белка.
— В нашем дружном большом доме поселилась вражда, — неохотно начал Баоса. — Никогда не было такого раньше, чтобы брат на брата бросился, чтобы за ружья хватались. Я спрашиваю, что происходит в нашем доме?
«Большой дом разваливается», — мысленно ответил Пиапон.
— Во вчерашней драке виноват Полокто, он без причины избил жену, набросился, точно медведь- шатун, на брата. Он виноват и пусть сам на совете мужчин просит прощения — примирения.
— Пусть все женщины и дети выйдут из фанзы, — попросил Полокто охрипшим, точно простуженным голосом.
— Они не мешают нам, — возразил Пиапон.
Полокто побледнел, но больше не промолвил ни слова. Баоса искоса, испытующе взглянул на Пиапона и, увидев на его лице решимость, не стал возражать. По его знаку Дяпа принес вчерашнюю водку в медном кувшинчике и подал Полокто, тот налил водку в чарочку, встал на колени и дрожащим голосом проговорил:
— Пиапон, брат мой, смягчи свое сердце. Мы с тобой росли вместе в этом доме, часто ссорились, дрались в детстве, но не проходило и полдня, как мы мирились и были в дружбе до следующей ссоры. С тех пор как мы стали охотниками, купили жен и заимели детей, мы с тобой никогда больше не дрались. Верно я говорю? — Он не дождался ответа Пиапона и продолжал: — Смягчи свое сердце, я ведь твой родной старший брат. Выпей эту чарочку, видишь, я стою перед тобой на коленях.
— Тебя отец заставил встать на колени, — ответил Пиапон. — Ты просишь прощения, а глаза твои злые. Неправдивы твои слова.
Полокто, точно избитый, оплеванный, медленно сел на пятки, он весь вспотел, будто только что вылез из воды. От острого глаза Пиапона ничего не ускользнуло, он заметил испуганные глаза младших братьев, втянутую в плечи голову Улуски, бледность, покрывшую лицо отца, и только на старшего брата он не взглянул. Полокто расплескал водку, поставил чарочку на циновку и уперся руками в нары — он пытался скрыть от глаз братьев дрожь в руках.
Пиапон понял — он теперь верховодит на совете, значит, ему легче будет добиться своего.
Баоса молча слушал Пиапона и ждал момента, чтобы своей властью главы большого дома, отца поссорившихся, одним решительным словом прекратить затянувшиеся уговоры и примирить братьев. Он не догадывался о намерениях Пиапона, думал, что разгневанный де могдани ломается и набивает себе цену, он даже не мог предугадать истинных стремлений второго сына. А Пиапон, всегда спокойный, уравновешенный Пиапон, распалялся все больше и больше. Никогда он не говорил так много и так быстро — откуда только брались эти разящие, полные сарказма слова, градом сыпавшиеся на поверженного Полокто.
— Ты сегодня разговорился, отец Миры, — скрывая недовольство, проговорил Баоса. — Ты вчера наказал старшего брата, кровь из носу пустил, сегодня словами добил его. Хватит, остановись, сын. Ты всегда был твердым, как тот камень, из которого делают пиапон,[46] с малых лет был такой, потому тебя и назвали так.
Пиапон удивился, услышав спокойную, рассудительную речь отца.
«Не понял ничего», — подумал он.
— Но и камни могут источать слезу, — продолжал Баоса. — Хватит, сын, пожалей старшего брата, помирись.
— Не буду я с ним мириться в этом доме, — наконец высказал Пиапон заранее заготовленные слова.
— Где же тогда мириться собираешься?
«Эх, все еще ничего не понимаешь, отец!» — с горечью подумал Пиапон.
— В этом доме поссорились, здесь надо мириться. Большой дом…
— С этого дня нет большого дома!
Баоса изумленно уставился на сына и заморгал часто-часто, чего никогда с ним не случалось, и будь это при других обстоятельствах, Пиапон не выдержал бы и рассмеялся — уж очень был смешон отец. Полокто наконец тоже поднял голову.
— Как же нет большого дома? — хрипло переспросил Баоса.
— Нет его! Законы дома нарушены, нет законов — нет дома. Когда это на совет Заксоров приглашали Киле, хотя он и «вошедший»? Когда это старший брат перед младшим становился на колени? Видишь теперь, как нарушены древние законы? — Пиапон кричал, впервые в жизни он повысил голос на отца. — Да дело даже не в законах — я выхожу из большого дома! Не хочу я больше, чтобы меня били, чтобы кричали на меня и на моих детей и жену!
Баоса ударил о нары трубкой, разломал ее и вскочил на ноги — это был прежний крикун Баоса!
— Пока я живой, пока я дышу, большой дом будет стоять! — закричал он.
— Я его не ломаю, пусть стоит.
— Нет, ты никуда не выйдешь, я тебе не разрешаю, слышишь? Я, твой отец, породивший, вскормивший тебя отец, но разрешаю выходить!
Баоса, прежний крикун-старик, топал в бешенстве ногами о скрипучие доски нар и с пеной у рта кричал. И чем больше распалялся отец, тем спокойнее становился Пиапон, — он сделал свое дело, теперь ему надо трезво продумать дальнейшие шаги.
— Отец, я виноват, очень виноват, потому тоже не могу остаться в большом доме, — неожиданно для всех заявил Полокто.
— Что?! Ты тоже выходишь?! Ах вы, собачьи дети, покидать меня! — Баоса совсем потерял голову, он подбежал к Полокто, пнул его в бок, потом ударил кулаком Пиапона по спине. — Бросаете?! Бросаете старого отца? Зря я вас кормил, зря поил, надо было вас в детстве, как ненужных слепых щенят, утопить в проруби. Кормил их, растил, думал в старости без нужды прожить, думал, они будут меня кормить. Собачьи дети вы, нет у вас сердца, нет у вас жалости к старому отцу! Ну, уходите, уходите из большого дома!
Баоса подбежал к нарам Полокто, схватил свернутую постель, одеяла, подушки и бросил на пыльный оплеванный пол. За вещами Полокто на пол полетели спальные принадлежности Пиапона.
— Уходите! Уходите из моего дома, заберите постели, одежду свою, больше вы ничего не получите. Посмотрю я, чем вы кету будете ловить без невода и лодок, чем вы будете зимой охотиться без снаряжения! Уходите, ну, уходите, я сыт уже добытыми вами мясом и рыбой, зубы искрошил, прожевывая их, — так вы меня кормили. Спасибо!..
Пиапон вышел из фанзы и долго еще слышал крик разъяренного отца.
«Все, большой дом распался, — подумал он. — Ничего, отец, проживем, ружье есть — не помрем.
