Живут люди, и мы проживем, вон Митропан отдельно от отца живет, без его указаний обходится. Кормить тебя будем, пройдет немного времени, и ты успокоишься. Эх, начнем самостоятельную жизнь. Завтра с утра начнем строить фанзу. Нет, фанзу долго строить, выкопаем землянку. Только вот где ее поставить?»
Пиапон зашагал по стойбищу, выискивая удобное место для жилья. Его догнал Калпе и передал слова отца: тот просил его вернуться в дом.
— Скажи отцу, я ищу место, где бы поставить жилище. Если он не будет возражать, я бы вырыл землянку рядом с большим домом, чтобы ему близко было к нам в гости ходить, да и внучатам к нему бегать.
Пиапон зашагал на нижний конец стойбища. Когда на душу тяжелым грузом ложатся всякие неприятности, то лучше всего идти или плыть по Амуру, бурное его течение обязательно подхватит твой неприятный груз, отнимет и унесет прочь: честным людям Амур очищает души от всего наносного, вредного.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
В одно прохладное туманное утро жители стойбища Полокан погрузили в лодки детей, тощих облезлых собак, короткие кетовые невода и с шумом, с радостным возбуждением, визгом ребятишек, под тявканье щенят и лай собак покинули свои фанзы и землянки.
Пота и Идари провожали Токто с его женами, и им казалось, что не люди отчаливают от берега, а большая стая гогочущих гусей покидает ночлег. Неводники давно уже скрылись за кривуном, а в ушах все еще звенели голоса.
Пота тоскливо смотрел вслед лодкам и завидовал рыбакам, детям и даже собакам: они уезжали на осенний праздник. Пота вспоминал широкие песчаные косы с десятками берестяных юрт, с барахтавшимися на горячем песке мальчишками, с вешалами, наполненными красной юколой, и с невыветривающимся запахом рыбы. По вечерам мужчины и юноши, стряхнув с плеч усталость, до изнеможения боролись на песке. Сколько было веселья на этих кетовых тонях!
А наутро, задолго до восхода солнца, рыбаки начинали лов и до вечера только и делали, что закидывали невода. Жены их тем временем пластали кетины на разные сорта юкол: верхний пласт с кожей — калтаян, два нижних, тонких, просвечивающих на солнце пласта — макори, отдельно — брюшко, янтарная икра, которая зимой считается деликатесом, если ее есть с желудем; оставшийся костяк — кисоакта — сушился для собак.
Днем бывают свободны от работы только дети да собаки; мальчишки бродят по релкам, собирают созревшие мягкие яблочки, шиповник, учатся подкрадываться к уткам, сидящим на озерах, и часто метким выстрелом из лука добывают мясо на суп. А собаки, располневшие в первые же дни путины на внутренностях кеты, лениво бродят по косе или отлеживаются в тени.
В сентябре в отдельные годы целыми днями идут дожди, дуют холодные низовики, портится без солнечного тепла юкола, но провожавшему Токто Поте вспоминались только солнечные, с бездонным голубым небом, с плывущими треугольными стаями веселых гусей. Если бы не было рядом любимой Идари, Пота, махнув на все, подался бы на Амур. Он но удержался бы. Идари сердцем понимала, что творилось в душе мужа, ей самой до боли в груди хотелось уехать на кетовую путину.
— Не грусти, он,[47] — сказала она, опуская головку на его плечо. — Через год-два мы тоже поедем на Амур, тогда можно будет, к тому времени мама смягчит сердце отца, он простит нас.
В стойбище осталось несколько стариков и старух, среди них был и Чонгиаки Ходжер.
— Загрустил, охотник? — улыбнулся старик. — А чего же не поехал с Токто?
— Не взял он.
— Ну и хорошо, мы здесь не будет скучать, разве кто-нибудь в тайге скучал? Зверю и то весело в тайге, а человеку еще веселее.
И Пота на самом деле не грустил больше, перестал думать об Амуре, о кетовой путине, о веселье на песчаной косе. Вместе с женой он ловил рыбу, ходил на охоту, готовил дрова на зиму.
Тайга разукрасилась в свой осенний яркий наряд. Одинокая осинка в стойбище Полокан вся пожелтела, поникла, и некогда веселые ее подружки тоже загрустили. Пота с Идари по-прежнему часто ходили в гости к осинке, к березкам, но никогда не разделяли их грусть и даже не замечали их поникшего вида, потому что ничего не видели вокруг, кроме самих себя, — так была сильна их любовь.
С приходом осени тайга раскрывает свои богатства и каждого щедро одаряет, кто только осмелится и захочет их взять. Идари вспоминала сборы винограда, кишмиша, похожего на детские пальчики, лимонника, и ей захотелось сразу всего: и кисловатого винограда, и сладкого сочного кишмиша, и горьковатого, отдающего запахом хвои лимонника. Пота не возражал, за последнее время от стал угождать прихотям жены и радостно исполнял ее желания, потому что знал — этого требует его сын. Для сына и для жены он готов был достать что угодно.
Закинув за плечо ружье и два больших берестяных туеска, он отправился в тайгу, порыскал там до вечера и ничего не нашел. А когда он спросил у старика Чонгиаки, где растут эти ягоды, тот почему-то насмешливо взглянул ему в глаза, но потом все же объяснил, где их можно найти.
Пота посадил в оморочку жену и съездил за ягодами. Спускаясь по реке в стойбище, он заметил на маленьком озерке стаю гусей, подкрался к ним и одним выстрелом уложил пять больших серых птиц.
— Зачем в гусей стреляешь, когда у тебя пороха совсем не осталось! — запротестовала Идари. — Чем зимой охотиться думаешь?
Пота улыбнулся, ему понравилось беспокойство жены.
— Ничего, как-нибудь обойдемся. Маленькие заряды буду делать. Смотри, какие гуси, тяжелые, жирные, разве можно на них жалеть порох? Эти пять гусей больше весят, чем самая крупная косуля.
Над ними как ветер проносились стаи уток, выше летели шумливые, неугомонные гуси. Пота любовался птицами, он никогда еще не видел их столько, птицы оглушали его криком, свистом крыльев.
— Ох, сколько уток здесь, как комаров на мари летом. Все летят на юг, спешат, скоро ни одной птицы не останется. Надо спешить. Завтра выедем вниз по реке.
— Что делать?
— Скопу надо добыть.
Переночевав ночь в стойбище, Пота выехал вниз по Харпи. Два дня он ездил по заливам, по кривым речушкам и только на третий день встретил рыбачившую скопу. Птица кружилась над заливом, часто залетала к устью реки, по которой плыл Пота, замирала на месте, трепеща крыльями и вновь отлетала на середину залива. Пота оставил оморочку, подкрался к устью реки и спрятался в тальниках. Скопа долго кружилась над водой, несколько раз замирала в воздухе, поджидая удобный момент для нападения, и тогда Пота просил всех духов, чтобы они отпугнули рыбу, потому что если птица добудет рыбу, то сразу улетит в лес и там на дереве съест добычу. Насытившись, она не скоро вернется в залив. Скопа, будто повинуясь мольбам юноши, часто подлетала к устью реки. Пота поднимал ружье и ждал, когда она бросится на добычу, чтобы выстрелить в тот момент, когда она распластается на воде с добычей в когтях. Раз скопа подлетела совсем близко и внезапно замерла в воздухе, затрепетала крыльями над самым диском красноватого солнца, потом опустилась ниже, в центр диска, вся озарилась золотым светом, и Поте стало казаться, что солнце затрепетало в небе. Пока он любовался, скопа камнем бросилась вниз, распласталась на мгновение на воде, взмахнула сильными крыльями, но не смогла подняться в небо, и так с распластанными крыльями внезапно исчезла под водой. Над водой возник бурун, и Пота заметил черный хвост огромного сома.
— Моя была скопа, — пробормотал он и тут же испуганно замолк. Внезапно ему пришло на ум, что в необычной смерти птицы есть тайный смысл — добрый сэвэн оградил его от неприятностей или от
