кусок еды на огонь и сказать: «Кя, Подя!»
Так делают все охотники, которых встречал Пота. Но Токто за всю дорогу ни разу не бросил ни куска лепешки, мяса, крупинки каши, он будто не знал о существовании Поди.
Когда достигли верховьев реки и, переложив вещи, снаряжение на нарты, пошли по снегу, то сразу наткнулись на кабанов. Пота собрался было стрелять, но кабаны разбежались в разные стороны, будто кто- то внезапно поднялся в середине табуна и вспугнул их.
— Хорошо, что разбежались, — сказал Токто. — А то пришлось бы лишний груз тащить. Кабанов мы еще встретим там, где аонгу построим, мяса вдоволь будет.
«Разве так можно язык распускать в тайге? — подумал тогда Пота. — Эти слова могут услышать звери тех мест и разбегутся. Какая неосторожность!»
— Пота, ты не следуй моему примеру, я никогда не прошу удачи, — наконец ответил Токто. — У меня здесь все Подя знакомые, я с ними в дружбе, и они без просьбы дают мне соболей. Ты иди помолись, а я тем временем дров наготовлю.
«Что он делает, нарочно говорит или всерьез? — гадал Пота, обтесывая топором двухсаженную жердину. — Храбрится или на самом деле Подя без молитвы уступает ему зверей?»
Пота обтесал две жердины средней толщины, на концах вырезал человечьи лица с острыми ногами, с глубокими глазницами, с толстыми губами. В нескольких десятках шагов от аонги стоял ветвистый, толстый кедр, его и облюбовал Пота под священное дерево. Приготовив тороаны, настругав длинных пахучих стружек, Пота принялся готовить угощение для Поди. Сварил пшенную кашу, щедро заправил ее рыбьим жиром, отварил фасоли, поджарил на огне жирную юколу — больше ему нечего было готовить, положил все это в берестяные чумашки, налил половину медного кувшинчика водки и пошел под священное дерево.
Под кедром он воткнул в снег тороаны и на человеческие головки накинул стружки. Тут же расчистил площадку от снега и начал из тоненьких прутьев строить маленький игрушечный лабаз, положил в него принесенные угощения, а под лабазом постелил накидку, которая прикрывала его шею и ворот халата от падавшего с деревьев снега; тут же положил порогдан — охотничью круглую шапку с беличьим хвостом на макушке. Закончив приготовление, Пота налил в чашечку водка, опустился на колени лицом к священному дереву и двум тороанам.
Пота был без шапки, голова его мерзла, уши щипало. Он выкрикнул все слова молитвы, выплеснул водку на лабаз и убежал в зимник. Отогрелся у огня, вытащил из берестяной коробки охотничью одежду и начал переодеваться. Сперва он накинул короткую и легкую куртку из кабаражьей шкурки, натянул шуршавшие наголенники из рыбьей кожи, обулся в торбаса, потом накинул на плечи красиво вышитую накидку, завязал тесемками на шее, надел порогдан с пышным собольим хвостом, последним надел изящно вышитый передник из рыбьей кожи, который охотники брали в тайгу только для моленья, а носить в будничные дни не носили. Облачившись в охотничью одежду, Пота перекинул через плечо ружье, взял в руки копье, заткнул за пояс волосяные силки на птиц и мелких зверьков, сетку для ловли соболей и вышел в полном снаряжении из аонги. Он прошел к лабазу, положил перед ним копье, ружье, а сетку и силки повесил на куст и опустился на колени:
— Старый отец, старая мать, солнце и небо, эндури-отец, горы, долы, тайга и речки, слушайте все! Слушайте все!
Таежное эхо разносило крик Поты, то удесятеряя, то уменьшая до птичьего писка, несло к дальним сопкам, к горе, которая возвышалась на западе, посверкивая острыми гольцами.
— Слушайте все! Выпустите всех насекомых на четырех ногах, откройте им двери! Соболей выпускайте! — кричал Пота и вдруг схватил чумашку и начал разбрасывать кашу горстью во все стороны. — Получайте угощенье, горы, угощайтесь, долы! И ты, речка серебряная, которая поит своей водой всех соболей! И ты, тайга, укрывающая зверей, угощайся и не жалей их, выпускай. И ты, солнце, угощайся, не скрывайся на зиму за темными тучами, обогревай зверей и нас! И ты, Подя, Хозяин тайги, угощайся, я щедрый, и ты будь щедрым!
За кашей Пота щедрой рукой разбросал фасоль, мелко нарезанную юколу, побрызгал во все стороны водкой. Пота был щедр, и будь в этот момент под рукой у него банка водки, он расплескал бы ее всю, рассыпал бы еще котел каши и фасоли, разбросал бы амбар юколы. И зачем было жалеть Поте кашу, фасоль, водку, когда за его щедрость горы, тайга, Подя вернут ему в три раза больше — они же видят, какой он щедрый человек, а щедрых, он знал, они любят и сами не скупятся на отдачу.
Разбросав всю юколу, расплескав водку, Пота внезапно свалил лабаз и все палочки, рассыпавшиеся на постеленную накидку, мгновенно увязал и закричал:
— Спасибо, старый отец, спасибо, старая мать, спасибо тебе, солнце, спасибо тебе, эндури, спасибо вам, тайга и горы! Вот сколько вы мне соболей дали, унести их даже невозможно, хоть на помощь соседей зови! Спасибо вам за щедрость! Сколько соболей вы мне дали: считать — не сосчитать!
Пота согнулся под тяжестью свертка с палочками, подобрал ружье, копье, а когда стал снимать силки и сетку с куста и оставленные им самим там палочки, опять закричал:
— Вот еще соболи! Вот они еще куда попались! Спасибо вам.
Пота, согнувшись, будто таща неимоверно тяжелую ношу, волоча ноги, поплелся в аонгу.
Токто сидел у очага и ел кашу с поджаренной на огне юколой. Увидев его, Пота смутился, пробрался в свой угол, засунул накидку с палочками под свою постель и стал снимать снаряжение, одежду.
— Устал ты с дороги, тяжесть большую нес, — сказал Токто и поднес ему горячего чая, как молодые кашевары подносят чай старшим.
Пота опять не разобрался, всерьез или в шутку говорит его названый старший брат. Он взял кружку и с жадностью стал отхлебывать сердитый чай.
— Ты хорошо молишься, — похвалил Токто. — Можно подумать, ты каждый год в тайгу приходишь главой аонги. Молиться так только старики умеют, а ты и за главу аонги прокричал, потом и за аонгу…
— Смеешься, что ли? — начиная сердиться, спросил Пота.
— Разве смеются над этим?
— А ты вроде насмехаешься.
— Никогда я не смеялся над этим, сам молюсь, когда надо.
— А сейчас не надо? Как же тогда охотиться будешь?
— Самострелы буду ставить, по следу буду гоняться.
— Тебе же удачи не будет, Подю ты не задабривал.
— Подя мне знаком.
Пота больше не стал расспрашивать. Он молча отхлебывал чай.
— У нас на Горине живет род Самаров, — заговорил Токто. — Однажды они так же приехали в тайгу и в первый день начали молиться солнцу, эндури, тайге и Хозяину тайги. Хорошо они молились, они умеют это делать. Так что ты думаешь? — Токто выжидательно замолчал, но, не дождавшись ответа Поты, продолжал: — Говорят, что в то время, когда они бросали угощенья, плескали водку, вдруг с неба пошел серебряный дождь. После этого будто бы Самары стали удачливы на промысле. А я, Пота, здесь не молюсь, удачи не вымаливаю, ты не обижайся на меня.
— Я не обижаюсь, только как-то неудобно, выходит, ты Подю не уважаешь.
На следующий день Пота вышел из аонги в темноте и зашагал на участок, который указал ему Токто. Подмороженный снег тонко поскрипывал, стонал под мягким мехом лыж. В тайге было совсем темно, и Пота шел по звездам.
«Иди не спеша, на рассвете будешь у Звенящего ключа. Потом иди вверх по этому ключу, там твой участок», — напутствовал Поту Токто. Сам он ушел в противоположную сторону.
Пота не спешил, если бы даже и захотел, не очень-то разбежишься в темной тайге — кругом ветви, кусты цепляются за куртку, колют и царапают лицо.
Поблекли и стали гаснуть звезды, небо начало сереть. В тайге посветлело, Пота уже различал следы зверей. В Звенящий ключ он пришел, когда поднялось солнце.
«Выходит, я шел слишком медленно», — подумал Пота.
Соболиных следов было много. Опытные охотники обыкновенно сперва обходят весь участок, подсчитывают, сколько и каких зверей водится на участке, и только потом начинают выставлять самострелы на лучших местах, где зверек должен неминуемо попасть на самострел. И в то же время каждому лестно взять добычу первым.
