обеих сторон начали стегать шомполами.
— Один! Два! — хором считали партизаны.
И в это время Богдан увидел Глотова. Павел Григорьевич прошел к столу, что-то сказал двум партизанам, и те прекратили стегать писаря.
— Товарищи! Мы красные партизаны, мы боремся за справедливость…
Голос Глотова потонул в реве людском:
— Командир, не защищай калмыковца!
— Чего там, пусть отведает! Будет знать!
— Ково ты защищаешь?! Мы сами с ним…
Глотову не дали досказать, он стоял перед партизанами бледный и немного растерянный. Передние партизаны уступили ему место.
— Три! Четыре! Пять!
— Будешь теперь говорить или продолжить? — спросил Никишов.
— Буду, — тихо ответил писарь.
— Фамилие?
— Тецианов.
— Имя, отчество?
— Евгений Владиславович.
— Какой чин?
— Поручик.
— В контрразведке Калмыкова служишь?
— Да.
— Заговорил, пошло, как по маслу, — сказал малмыжец Богдану. — Ишь как, на наших не действует атаманское-то, а его сразу протрезвило. Знатное для них средство.
— Кто ваш сообщник? Где он находится? — спросил Никишов.
— В Троицком, Нащеков Константин Филиппович.
— Раскололся, — сказал малмыжец и подтолкнул Богдана. — Видишь, жидковатые эти белые офицеры-то, шпиен он и есть шпиен.
— Кто шпион? — спросил Богдан.
— Да этот, разве не видишь? Пролез к нам, чтобы нас выдавать. Вот он и есть шпиен.
«Шпион. Обожди, где же я раньше слышал это слово? — Богдан припоминал и вдруг вспомнил толстого управляющего. — Он говорил! Он сказал, что Ленин германский шпион, он так обозвал Ленина. Так нехорошо обозвал Ленина!»
Богдан стал пробираться к выходу, побежал в баню, где сидел управляющий под замком в прошлую ночь. Дверь бани была открыта настежь, Богдан влетел в дверь. Баня была пуста. Богдан побежал обратно к бараку и встретился с выходившими из барака партизанами. Они оживленно говорили, спорили. Богдан подождал Глотова у дверей и узнал, что управляющего уже нет в живых.
«Так ему, толстопузому, и надо!» — подумал Богдан.
— Анархия. Сколько еще анархии у нас, — бормотал Глотов.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Выход из Малмыжа отряда лыжников был назначен на двенадцатое января. Вернувшись из Шарго, Богдан целиком занялся делами отряда. Он размещал прибывавших охотников, снабжал продовольствием, организовывал починку и изготовление лыж. Токто возглавил бригаду охотников, которые на скорую руку делали лыжи.
— Для кого мы делаем эти лыжи? — спрашивал Токто.
— Для русских, которые будут в нашем отряде, — отвечал Богдан.
Командиром отряда лыжников был назначен Павел Глотов. Павел Григорьевич стал неразговорчив, после того как не выполнил задание Бойко-Павлова, не доставил живым в штаб калмыковца Тецианова. Ему удалось на суде уговорить судей и партизан отпустить поручика Тецианова в штаб партизанского соединения для более тщательного допроса. Поручика на ночь заперли в бане, поставили часового, а на утро его нашли мертвым — белогвардеец повесился.
— Лыжи надо делать не спеша, — говорил Глотову Токто. — А это что? Это разве лыжи? Это доски, а не лыжи. Надо было тебе с осени заказать их, тогда бы каждый принес тебе готовые. Вспомнил когда? Надо уже выезжать, а он тут только вспомнил о лыжах. Плохой ты командир, Кунгас.
Павел Григорьевич улыбался, слушая перевод возмущенной речи Токто. Между ним и Токто установилась дружба, хотя оба они понимали друг друга с трудом. Павел Григорьевич иногда не против был подтрунивать над другом и спрашивал, почему Токто пошел в партизаны.
— Надоело сидеть дома, пошел, — невозмутимо отвечал Токто.
— Эх, Токто, Токто, все охотники знают, зачем они идут на войну, ты один не знаешь, пошел только потому, что скучно. Жалко было тебе отдавать берданку. Я думаю так, твоя берданка сперва пошла к партизанам, а потом ты за ней.
Токто смеялся вместе с Глотовым и охотниками. После таких полушутливых разговоров Павел Григорьевич веселел.
Приближался день ухода лыжного отряда. Глотов с Богданом с утра до вечера были заняты последней подготовкой к походу. Павел Григорьевич с партизанами вывозил спрятанную осенью муку, засоленную рыбаками кету, выезжал в Шарго к Ваньке Зайцеву, отвечавшему за ремонт оружия, и сам пристреливал отремонтированные берданки.
За день перед уходом отряда в Малмыж за Богданом приехал Калпе. Павел Григорьевич отпустил своего помощника попрощаться с родичами.
В большом доме собрались няргинцы провожать охотников, уходивших на войну.
— Наш командир пришел! — объявил кто-то, когда Богдан вошел в дом. К нему подбежали, стали обнимать и целовать, подносить чашечки водки. Его посадили за столик Пиапона. Рядом с Пиапоном сидели Полокто, Дяпа, Холгитон, Улуска — все они были навеселе. За спиной Пиапона, в углу, Богдан увидел священный жбан, двуликого бурхана, столик с угощениями. Юноша сразу догадался, зачем дяди вызвали его в стойбище.
— Отомсти, нэку, этим зверям, — вдруг среди веселого гама заплакал Холгитон. — Отомсти им. Впервые, я при народе из дома вышел и в гости пришел. Стыдно. Эх, был бы я хотя бы лет на пять моложе… Богдан, ты не знаешь, кому отдали мою берданку? Скажи этому человеку, эта берданка старого Холгитона, он сам не может идти на войну, бей за него из его берданки бешеных собак, не жалей. Так и передай. Обязательно передай.
Собранное оружие Глотов с Богданом сдали в штаб, и Богдан не знал, где находится берданка Холгитона.
«Кому бы не попала твоя берданка, отец Нипо, она будет убивать белых», — подумал он.
— Моя берданка у кого? Хорошему стрелку попалась? — спросил Полокто. — Скажи тому человеку, чтобы берег ее. Хоть я не ухожу в партизаны, моя берданка будет уничтожать врагов.
Агоака, Исоака, Далда одна за другой приносили Богдану то тарелку мелко накрошенной осетрины, то жареную калужатину, то отварное мясо. Не съел Богдан осетрину, а женщины уже принесли вторую тарелку.
— Любят тебя твои тети, — улыбался Пиапон.
Вскоре охотники оставили Богдана, вернулись к прерванным разговорам и воспоминаниям. Пиапон сидел с левого бока Богдана и молча наблюдал за племянником. Богдан двумя палочками-сарбой ловко захватывал накрошенную тонкой соломкой осетрину и отправлял в рот.
— Много людей в отряде? — спросил Пиапон.
— Семьдесят с лишним, — прожевывая талу, ответил Богдан.
— А сколько нанай?
