— Микора![18] — приказал толстяк.
Холгитон опустился на колени.
— Кэнкэй![19] — Холгитон несколько раз коснулся лбом холодного пыльного пола.
Пока он отбивал поклоны, другой чиновник, соболиный дянгиан, тщательно разглядывал шкурки соболей, принюхивал, дул, потом дал знак толстяку.
— Илио![20] — крикнул толстяк.
Холгитон встал и полусогнутый, пятясь, отступил к дверям, где стояли охотники. Кроме Холгитона, не нашлось других старшин, и один за другим к длинному столу стали подходить охотники из рода Бельды. Шестым или седьмым — Пиапон не запомнил, которым — к столу подошел Американ.
— Бельды Американ из Диппы! — представился он.
Пиапон так и раскрыл рот от удивления. Он впервые в жизни не поверил своим глазам и ушам. Обернулся назад — видят ли другие охотники Американа, слышат ли его слова? Но охотники с каменными лицами смотрели на грозных начальников, и, казалось, глаза их заслонили позолота одежд, уши оглохли от громкого окрика толстого чиновника.
— Что же это такое? Что же это такое? — шептал Пиапон, глядя, как кланяется Американ. Ему хотелось крикнуть: «Что ты делаешь, Американ?! Ты ведь Ходжер, а не Бельды, ты из Мэнгэна, а не из Диппы! Дянгиан, он не Бельды, он Ходжер! Не веришь, спроси у всех, тебе ответят».
Но у Американа никто не потребовал подтверждения, что он на самом деле Бельды, что он из Диппы, а но из какого-нибудь другого стойбища.
«Неужели он из-за одного соболя пошел на такой обман? — в который раз спрашивал Пиапон и не находил ответа. — Сам обманщик и меня заставил обманывать». И он опять почувствовал мучительное жжение в груди, соболь казался тяжелым раскаленным куском железа.
Но вскоре он забыл о своем соболе, его отвлек грозный окрик толстого глашатая.
— Калао![21] — вскричал толстяк худенькому, маленькому, словно подросток, охотнику из стойбища Толгон.
В руке соболиного начальника желтел самый захудалый соболь, точь-в-точь похожий на колонка.
— Калао! — еще грознее повторил толстяк.
Но толгонский охотник все усерднее и усерднее продолжал бить лбом об пол, он будто оглох или сошел с ума. Соболиный начальник переглянулся с градоначальником, выразительно встряхнул короткошерстной шкуркой и после еле заметного кивка старшего бросил шкурку отбивавшему поклоны охотнику.
— Илио! — приказал толстяк, и охотник, словно на пружинах, вскочил на ноги, прихватил соболя и, пятясь, отошел к дверям. Он был весь красный то ли от прилива крови в лицо во время поклонов, то ли от стыда.
Пиапон почувствовал, как начали слабеть ноги.
«Соболь, ах, проклятый соболь! И ты, Американ!»
Перед ним стояли всего два человека, он был весь на виду у дянгианов, не мог спрягаться за спинами других и незаметно исчезнуть со своим позором — крашеным соболем. Его уже подталкивали вперед.
— Иди, иди, смелее.
Пиапон подошел к столу, положил две шкурки соболя и опустился на колени. Он не слышал окриков глашатая, машинально бил поклоны, чтобы только не поднять головы, чтобы только не видели его горящее от стыда лицо. Когда приказали встать, он прежде всего пошарил руками перед собой, так как глаза ничего не видели, их застилал пот, стекавший со лба. Соболя не было на полу. И тут только понял Пиапон, что соболиный начальник принял крашеного соболя.
«Выходит, Американ хитрее китайского соболиного начальника», — подумал он позже.
Закончился прием, градоначальник поднялся с кресла и направился к правым дверям, за ним шли чиновники, заключал шествие знаменосец. В левую дверь вышли китайцы, а солоны прошли мимо охотников. От них приятно пахло хвоей, родной тайгой.
Как только удалились солоны, слуги стали заносить низкие китайские столики, вокруг столиков стелили камышовые циновки, за слугами с подносами в руках появились те же китайцы и солоны, которые стояли с правой и с левой стороны градоначальника.
— Ешьте, пейте, дорогие гости! Вы наши гости, а мы ваши слуги. Ешьте, пейте, — повторяли они на все голоса.
Пиапон чувствовал себя усталым, разбитым, как после погони на лыжах за лосем. Он слишком переволновался. К нему подсел Американ.
— Сплавил? Я же говорил тебе, здесь многие так делают. Мы находимся в большой лисьей и росомашьей норе. Так живи, как они сами живут. Понял?
— Ты по-ихнему живешь, теперь я понял, — устало проговорил Пиапон.
— А ты думал как? Они меня обманывают, я их тоже обманываю, как умею. Так только и можно жить с ними. Ты не можешь так жить, не умеешь и не хочешь, ты слишком честный человек. Я видел, что ты чуть в штаны не наложил перед столом дянгиана.
Пиапон молча опрокинул в рот чашечку горького хамшина, закусил вареной фасолью.
— Вон видишь толгонского охотника, у него не приняли соболя, а он и не стыдится, сидит и пьет со всеми. Думаешь, завтра он другого соболя принесет? Не тут-то было! Завтра он вымажет сажей этого же соболя и принесет соболиному начальнику. Это вы, няргинские, все дураки честные. Холгитон один чего стоит! Четыре соболя отдал задарма из-за какой-то шляпы со знаком старшины рода! Это разве от полноты ума? Да кто такой сейчас халада? Тьфу! Вот он кто. Ты заметил, сам маньчжурский дянгиан удивился, он-то знает, что теперь на Амуре халада не имеет никакой власти, теперь там русские законы. А он четыре соболя отдал! Эх, Холгитон, Холгитон, честолюбивый дурак!
Пиапон выпил еще одну чашечку и почувствовал, как крепнет его тело, мускулы наполняются силой. Он огляделся кругом — все охотники делали вид, что едят китайскую пищу, пьют водку, но сами стыдливо оглядывались на стоявших вокруг китайцев и солонов.
— Я здесь обделаю такие дела — богатым буду! — продолжал разглагольствовать Американ. — У меня тут будет столько друзей, сами будут привозить мне всякие товары. Какие товары захочу, такие привезут.
— Ты умный, ты все можешь, — сказал Пиапон и поднялся из-за столика.
— Ты кончил есть? Насытился? — спросил подошедший солон.
— Что-то не хочется есть, — ответил Пиапон.
— Тогда весь остаток водки забирай с собой, дома будешь допивать. Еду тоже захвати, вкусная еда.
Это была высшая любезность, какую только можно было ожидать от городских властей. Пиапон, а за ним все охотники прихватили с собой медные хо с водкой и отправились домой допивать. Здесь они пили сколько могли, ели сколько влезало в желудок: здесь были они одни и некого было стесняться.
Наутро Пиапон проснулся с головной болью. Рядом с ним Холгитон с друзьями допивал вчерашнюю водку, друзья подтрунивали над бедным халадой, а тот хорохорился, тут же придумывая всякие небылицы. Рассказывал, что вечером он был приглашен к городскому голове, который принял его с большими почестями, угощал водкой, обещал даже дочь в жены. Старики же помнили, что Холгитон весь вечер не отходил от них.
— Приснилось это тебе, приснилось, — твердили они.
Пиапон лежал с закрытыми глазами, не шелохнувшись: он знал, стоит ему пошевелиться, его тут же поднимут и насильно заставят выпить. А пить ему не хотелось, он думал, как ему смыть свой вчерашний позор. Он должен смыть! При одном воспоминании, как весь вспотевший от стыда стоял он перед городским дянгианом, Пиапон вновь обливался потом, к спине неприятно прилипал нижний халат.
«Думать, Пиапон, надо, думать», — подстегивал он самого себя. Вспомнил он, и как вел себя Американ вчера на приеме у градоначальника. Кто же все же этот Американ? Охотник? Нет, он теперь не походит на охотника, он выше ставит себя над всеми, всех поучает. Может, он, познав все хитрости и уловки торговцев, мстит им? За обман их отвечает обманом?
