многочисленных заливов. — А мокрой травы боятся все утки, особенно льняные. На уток лучше всего охотиться и ненастье, тебе плохо, зябко, а уткам еще хуже. Поняли? Человек должен всегда перебороть себя, холодно — перебори, страшно — перебори, голод точит — перебори, силы иссякли — перебори, найди их у себя же. Силы у человека всегда есть в запасе. Таким должен быть сильный и храбрый охотник. Запомните.
— Дедушка, а сегодня острогу будем метать? — спросил Хорхой, старательно работая двухлопастным дедовым маховиком.
Баоса теперь всегда брал два маховика, один для себя, другой для внуков. Когда он курил трубку и отдыхал, мальчишки махали веслами и сопели от усердия. Хорхой сидел всегда впереди деда, где борта оморочки были особенно широки, и потому его маховик, когда он загребал, стучал и скреб по обоим бортам.
— Когда ты перестанешь стучать? — ворчал Баоса. — От твоего стука скоро оглохну. Если бы ты так ехал на охоте, звери услышали бы, как только ты отъехал от стоянки. Смотри, как встрепенулся сазан. Разве ты подкрадешься к нему, чтобы бросить острогу?
— Ну скажи, будем метать? — не отставал Хорхой.
— Ладно, будем, — согласился Баоса.
Вечером няргинцы с улыбкой смотрели, как Баоса, стоя по колено в воде, дергал шнуры, а мальчики метали острогу в невидимую цель.
— Смотри лучше! — кричал Баоса. — С какой стороны голова? Да не там! Там, где трава поднимается или шевелится, там и голова. На какой глубине рыба? Смотри, как трава шевелится. Эх! Слепой ты! Глаз у тебя лягушачий!
Старики покачивали головами: «Да, Баоса уже впал в детство, играет только с детьми».
Баоса стоял в воде и в обеих руках держал шнуры от «рыбы». «Рыба» — тоже его выдумка, тоже сеть, туго набитая травой и камешками, с обоих концов связанная длинными шнурами. Эти шнуры в руках и держит Баоса: потянет один шнур, зашевелится затопленная трава — это «голова» рыбы, куда мальчишки метят острогу. Как только заметит Баоса, что внуки собрались метать острогу, дергает шнур и быстро выбирает его, а «рыба», оставляя волну, устремляется к нему; мальчики бросают острогу с упреждением и ловко подцепляют мишень. Баоса бывает очень доволен, когда внуки подряд несколько раз поражают его «рыбу». Он выходит на берег, садится на горячий песок, закуривает и в знак высшей признательности за мастерство внуков предлагает им свою трубку. Мальчики затягиваются раз-два, поперхнутся дымом и кашляют, перегибаясь в три погибели, из глаз текут слезы, но от трубки они не отказываются: какой же мужчина-охотник не курит!
— Хорошо, Богдан, хорошо ты бросаешь острогу, — похвалил Баоса любимого внука. — Рука только у тебя слабовата еще. Но ничего, силы будут.
— Дедушка, сказать тебе честно, почему я попадаю? — нахмурив брови, спросил Богдан.
— Скажи. Почему?
— Потому что твоя рыба всегда только к тебе убегает. Это неинтересно, рыба должна убегать в любую сторону.
Баоса молчал, только трубка его недовольно клекотала.
Вернувшись домой, Баоса сел на горячий песок и стал греть ноги. К нему подошел Ганга и, не здороваясь, сказал:
— Ругаться я пришел.
— Начинай, — ответил Баоса и даже не взглянул на Гангу.
— Ты нехороший человек, Баоса, я думал, к старости стал лучше, а ты такой же нехороший, какой и был. Ты почему не пускаешь внука ко мне? Богдан не одному тебе внук, он мой внук, он сын моего сына.
— Он сын моей дочери.
— Но он сын и моего сына, он нашего рода Киле.
— Как я захочу, он такого рода и будет. А я хочу, чтобы он Заксором был. Кто вы такие Киле? Вы даже не нанай, вы пес знает откуда пришли на Амур да самовольно назвались нанай.
— Мы нанай!
— Нет, вы не нанай.
Богдан усмехнулся, он уже который раз слышит такую перебранку между двумя дедами, и ему порядком надоело все это. Мальчик побежал на берег Амура, где купались его сверстники.
— Нет, мы нанай! — упрямо твердил Ганга, позабыв, из-за чего начался спор, ему теперь главное было отстоять свою принадлежность к нанайскому народу.
— Нет, вы помесь якутов, тунгусов, орочей, называете себя нанай только потому, что живете на Амуре. Понял?
— Ничего не понял! — Ганга застыл с открытым ртом, потом, закрыл рот, подумал и, вспомнив, с чего начался весь этот сыр-бор, закричал: — Ты опять меня обманул, опять повел разговор по другой дороге! Нет, ты скажи, почему только один ты любишь Богдана? Ты нехороший человек, Баоса! Богдана нам оставили на двоих, а ты один, да, один его любишь.
— Пополам с тобой любить, что ли?
— Кто сказал пополам? Пусть день ты, потом я.
— Ну и люби день ты, потом я.
— А почему ты его не отпускаешь ко мне? Он даже поесть не зайдет, ночевать не придет.
— Потому что у тебя воняет.
— Я давно знаю тебя, ты пес сам вонючий! — задохнулся в гневе Ганга.
— А ты хорек вонючий, это я тебе тоже давно сказал! Это я тебе сказал, когда пустился за твоим сыном-вором. Ух, нашел бы я его тогда, убил бы.
— Пес ты, пес, если бы убил, сейчас у нас внука бы не было.
— Дочь моя все равно родила бы его, Богдана!
— Как она родила бы без моего сына?
— Так вот родила бы, и все!
— Правильно люди говорят, ты в детство впал. Вот!
Баоса замолчал, сейчас только взглянул на своего соседа.
— Глупый хорек. Если люди так говорят про меня, пусть говорят. Уходи отсюда! Богдан к тебе никогда не придет! Он мой внук! Он Заксор, он нанай, ему нечего делать у тебя, у Киле!
— Аха, а мой старший сын Улуска Киле, живет у тебя, это ничего? Да, это ничего?
— Вот видишь, от тебя, от вонючего хорька даже дети бегут!
Ганга побагровел, поднялся на ноги, стал размахивать руками. Баоса тоже вскочил на ноги, он был на голову выше Ганги.
— Драться не вздумай, шею переломаю! — закричал он.
— Внука отдай, и драться не буду! — кричал в ответ Ганга.
Сколько бы еще продолжался этот спор, длившийся целый месяц, с перерывами день-два, никто не знает. Люди, слушавшие его, качали головами и выразительно хлопали себя по голове: «Старики выжили из ума, иначе не стали бы внука делить».
Ганга, размахивая тонкими руками, подходил к Баосе, когда к ним подбежал Хорхой.
— Дедушка! Дедушка! Халико подъезжает, сверху спускается. Наверно, наш второй дед возвращается из Сан-Сина. Дедушка, пошли на берег!
Баоса опустил руки и, тяжело дыша, сел на песок. Рядом опустился в изнеможении Ганга.
— Если бы не Пиапон, я бы драться начал, — сказал Ганга. — А драться все равно буду, если не отдашь моего внука.
— Это мой внук, сын моей дочери, — ответил Баоса.
— Сын мой главнее, мужчины всегда главнее. Богдан мой внук.
— Что твой сын? Тьфу, вот кто.
— Тьфу, да? Вспомни, как ты собирался перед ним на колени вставать, как плакал…
Не успел Ганга высказаться, как сухой тяжелый кулак Баосы опустился на его шею, и он растянулся на горячем песке. Сколько пролежал, Ганга не помнил, но когда очнулся, Баосы рядом не было. А на берегу
