помогал Гида, принес воды, дрова. Он очень расстроился, не встретив на берегу своего друга Богдана.
— Ничего, Токто, наверно, скоро вернется Пота, тогда мы продолжим наши беседы. Ох и шутник же этот твой браг, насмешник. А рыбу я сейчас ловлю не сетями, конечно, удочки приспособил, якуты мне крючки сделали. Сегодня больше десяти карасей поймал, да такие крупные, ну просто лапти. Уху сварил в полдень, сделал жаркое на вертеле, да не умеючи так обжарил, что карасиные бока обуглились. Вот еще поживу с вами, тогда всему научусь, это в жизни очень пригодится.
Токто слушал речь знакомого и только четвертую часть его слов понимал. Чтобы собеседник не принял его за неучтивого хозяина, он кивал головой и поддакивал.
«Язык надо выучить, живем рядом и земля наша общая, из одной реки, из одного озера воду пьем, потому должны знать друг о друге все, а чтобы знать, надо понимать язык», — думал Токто.
— Ну, Токто, спать пора мне, пойду лягу в свом кунгасе.
— Надо кушай, спать не надо.
— Спасибо, я только что поел уху. Сыт, друг, сыт.
— Нет, кушай надо. Нет.
Токто удержал знакомого, накормил подоспевшим ужином. «Спать, говорит, как же я тебя отпущу спать, если ты не поел у меня ничего, какой же я нанай, если отпущу тебя, не угостив тем, что есть у меня», — думал он, лежа в постели.
— Ничего, сейчас я не пропаду с голоду, удочки есть, — смеялся он, прощаясь.
Погода по-прежнему стояла ясная, безветренная. К полудню Токто столкнул оморочку, посадил сзади себя Гиду и выехал на озеро бить острогой муксунов.
А когда вечером он вернулся с полной оморочкой муксунов, почти враз с ним к берегу пристала лодка Поты. Идари и Кэкэчэ бросились друг к другу, обнялись.
— Где Богдан? Дядя, где Богдан? — теребил руку Поты Гида.
Токто даже не подошел к лодке, он стоял возле оморочки и не двигался с места.
— Где Богдан? — спросил он, когда Пота подошел к нему.
— У дедушки остался погостить, — как можно небрежнее ответил Пота.
Токто устало сел на борт оморочки.
— Зачем оставил?
— Сам он захотел остаться.
— Теперь он уже не твой сын, Баоса не вернет его.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Всякое слово, сказанное даже в шутку, сразу становится известным нескольким женщинам, и не успеет охотник, вымолвивший слово, выкурить трубку, как его услышит все стойбище, а к вечеру, смотришь, оно уже доберется и до соседнего стойбища. И попробуй теперь найди, кто первым вымолвил его. Так случилось и с Баосой, уважаемым охотником, отцом четырех сыновей и двух дочерей.
Кто-то из няргинцев сказал однажды: «Старик Баоса впал в детство». Может, сказано было без алого умысла, в порядке шутки, но кто теперь в этом разберется? Не прошло и трех дней, как по всему среднему Амуру от стойбища Эконь внизу и до стойбища Дада вверху прошел слух: «Старик Баоса из Нярги, тот Баоса, у которого десять лет назад разрушился большой дом, у которого младшая дочь убежала с молодым охотником, впал в детство. А какой был крепкий старик! А какой был крикун, ведь его звали Морай-мапа».[33]
По всему среднему Амуру знали Баосу, многие охотились с ним вместе, встречались на рыбной ловле, приезжали к нему, когда он держал у себя священный жбан, а многие знали понаслышке.
Слухом переполнен Амур, и этот слух, в отличие от тех громоздких коряг, которые могут плыть только вниз по течению, упрямо поднимается вверх против течения. Баоса не слышал, что говорят о нем, не замечал сочувствующих глаз няргинцев и продолжал, как ни в чем не бывало, возиться с детворой. Теперь он редко встречался со стариками, с которыми недавно любил посидеть рядышком, помолчать, повспоминать прошлое. Постоянными его спутниками в поездках на рыбную ловлю, неизменными собеседниками стали Богдан и Хорхой. Оба мальчика так привязались к деду, что не отходили от него ни на шаг. Даже есть садились вместе за один столик, чего в молодые годы Баоса не позволял ни одному из четырех сыновей: дети и женщины ели то, что оставалось от мужчин-охотников.
Баоса, который из тайги после зимней охоты привозил сыновьям по одному луку и с десяток стрел, теперь без устали мастерил внукам самые прочные луки, самые красивые, разукрашенные стрелы, певучие и свистящие, со стальными наконечниками на зверьков и толстыми набалдашниками на птиц. Он вместе с внуками ходил в ближайшую тальниковую рощу, учил их подкрадываться к птицам и радовался вместе с мальчиками, когда их стрелы сбивали птиц. Когда Хорхой подстрелил свою первую птицу, он устроил праздник первой добычи — эйлэн. Богдану, хотя он и убивал лосей, было так же интересно, как и маленькому Хорхою, выслеживать мышей, бурундуков, подкрадываться к птицам и стрелять в них. Старик учил мальчиков по поведению птиц находить их гнезда, но разорять гнезда не разрешал.
— Они тоже люди, должны вырасти, когда станут большие, тогда делайте с ними, что хотите, — говорил он.
Но однажды, когда Богдан подкрался к лесной певунье, маленькой пташке, залюбовался ее красным оперением, заслушался пением и, пожалев, не выстрелил, Баоса разозлился. Он кричал на внука, как прежде кричал на детей. Богдан молча выслушал деда и сказал:
— Дед, она такая красивая, так хорошо пела…
— Лось, которого ты убил, не был красив?! — продолжал кричать Баоса. — Но ты его убил, убил потому, что тебе мясо его надо было, потому что тебе есть надо! Какая может быть жалость, когда ты свой желудок наполняешь их мясом?
— Эту птичку мы не съели бы.
— Ты для чего сюда приходишь? Для чего бьешь этих маленьких птиц? Ты разве съел хоть одну?
— Нет.
— Не съел и никто их не ест. Но ты на этих птичках оттачиваешь свои глаза, набиваешь руки. Сегодня метко будешь сбивать их, завтра еще метче будешь сбивать съедобных птиц и зверей. Ты не забывай, что еду себе будешь добывать только своими глазами, руками и ногами.
Богдан не обиделся на деда, а Баоса вдруг замолчал и немного погодя виновато проговорил:
— Так меня учили, так нужно, — он еще помолчал и тем же виноватым тоном добавил: — Тебе жить надо, я хочу, чтобы ты стал самым лучшим охотником. Ладно, забудь! Поехали на одно озеро, там утята уже подросли. Поймаем, сколько сможем, и будем откармливать.
Мальчиков не надо было уговаривать, они запрыгали от радости и побежали домой. Дома у них росли два коршуненка, которые день и ночь сидели на юкольной сушильне и не хотели покидать ее, а под сушильней прохаживалась длинноногая цапля, прыгали две чайки, а над ними в одной клетке сидел совенок, в другой бурундук. Хозяйство у мальчиков было большое, чтобы прокормить всю эту живность, они несколько раз вместе с дедом «неводили» на озере. «Невод» этот тоже выдумка деда, он сам помогал его делать: из амбара достал старую изорванную сеть, завернули в нее траву, а чтобы она стала тяжелее, — положили камни, зашили сеть, с обоих концов привязали веревки — и все готово. За один замет мальчики вылавливали по сотне мальков карася, сазана, амура. При таком улове они, конечно, могли содержать еще несколько утят.
— Как вы думаете, сегодня легко ловить утят? — спросил Баоса, когда приехали из Нярги.
— Будем нырять, — заявил Хорхой, сидевший в оморочке впереди деда.
— Тебе что, тебе легко, ты же Хорхой, — засмеялся Богдан.
Баоса тоже не удержался и засмеялся. Но Хорхой не оправдал своего имени, он плохо нырял, и уж никак нельзя было его сравнить с утятами, которые ныряли от одного берега озера до другого. Поймали двух утят, спрятавшихся на берегу в траве.
— В такой ясный день трудно охотиться на уток, нет ветра, шуршание травы далеко слышно. Трава сухая, и утята не боятся выбегать на берег, — поучал Баоса мальчишек, выставляя сеть в одном из
