брата, но никак не мог примириться с его остриженными волосами. После того как зажила рана на затылке, Пиапон перестал отращивать косу. Он один в стойбище ходил стриженый. Некоторые смеялись над ним и прозвали его Сунгпун, что значит Кочка. Пиапон смеялся вместе с ними, а однажды схватил молодого неряшливого охотника, зажал его голову между колен и начал расплетать его косу, и тут все увидели ряды белых гнид на черных волосах юноши.
— Неряха, — перестав смеяться, сказал Пиапон. — Если уж носишь косу, то мой голову.
— Калпе, помоги мне, — смеясь, сказал Пиапон, увидев брата. — Обыгрывают меня.
Пиапон с дочерьми и зятем, с племянниками Богданом и Хорхоем сидел на голом полу и играл в алчоан.[52]
Калпе сел между Пиапоном и Хорхоем. Богдан подбросил кость, взгляд вверх и тут же вниз на кости, правая рука проворно смахнула две кости, опять взгляд вверх, и кость со звонким щелчком опускается на ладонь. Одна из костей остается у Богдана, другая летит на пол. Богдан присматривается к третьей, он хочет подобрать сразу три костяшки, тогда он разом выиграет пару костей.
— Вот так они и играют, им мало одной, им надо выигрывать по две, три сразу, — ворчит Пиапон.
Никого не знал Калпе в Нярги, кто бы так, как Пиапон, в свободное время играл в детьми, смеялся и шутил с ними. Были двое, трое охотников, которые тоже устраивали состязания в алчоан, но они играли только с мальчиками, а девочки рядом играли в нанайские куклы — акоан. Пиапон же играл и с дочерьми, и те ничуть не стеснялись садиться рядом с отцом в круг, подшучивать над ним. На рыбалке и на охоте Пиапон никогда не обрывал шуток молодых людей над собой, и потому молодые всегда льнули к нему. Калпе казалось, что брат его рискует потерять уважение молодежи, что на него станут смотреть, как на ровню себе или еще хуже, как на дурачка, и начнут потешаться над ним. Однако, когда молодые охотники оставались одни, Калпе с удивлением убеждался, что они на разные лады расхваливали Пиапона, ставя его выше всех сородичей. В него все были влюблены крепкой молчаливой мужской влюбленностью.
Калпе тоже вовлекли в игру, и он с азартом принялся подбирать костяшку за костяшкой. Жирник над головой Хэсиктэкэ начал чадить — кончился жир. Вышивавшая на нарах Дярикта ворчала, что если каждый вечер так жечь жирник, то нечего требовать тогда чистоты, потому что потолок, стены за вечер покрываются слоем копоти.
— Все, хватит, — сказал Пиапон, поднимаясь с пола.
— У тебя какое-то дело ко мне? — спросил он брата, усаживаясь на крыльце.
— Посоветоваться хочу, — ответил Калпе. — Старший брат артель собирает, а кету артель будет продавать Саньке, говорит, хорошие деньги получим, не меньше, чем на охоте в тайге за зиму.
— Надо сначала для себя наловить и уж потом на продажу, — подумав сказал Пиапон.
— Я тоже так думаю, — Калпе пососал трубку и усмехнулся. — Он Улуску поставил главным в артели.
— Улуску? Ничего, справится. А ты вступай в артель, если хорошо пойдет кета, хорошо подзаработаешь.
Калпе посидел еще немного, выкурил трубку и пошел домой. Большой дом уже спал.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Подходила кета, а на Амуре вода не убывала, затопляла острова, косы, где рыбаки ловили кету неводами. На реке Харпи тоже стояла большая вода и огромные стаи линялых уток прятались в затопленных тальниках и лугах. Еды было вдоволь, и утки жирели, тяжелели. В августе одна стая за другой поднялись в воздух — утки тренировали, укрепляли крылья, готовились к великому перелету на юг.
Токто купил новое двуствольное ружье сыну, и Гида увлекся утиной охотой. Каждый день с утра до вечера он пропадал на Харпи.
— Зря жжет порох, — говорил Пота.
— Пусть, зато отвлечется, — отвечал Токто.
На кетовую путину Токто выезжал с близкими друзьями, родственниками. Он остановился на той же релке, где ловил кету каждую осень. Все рыбаки окружающих стойбищ знали, что эта релка место храброго Токто, и никто не смел без его разрешения раскинуть тут хомаран.
У няргинцев вдоволь тоней, большинство на высоких релках и островах. На некоторых даже в большую воду можно было закидывать невод. Болонцы имели меньше тоней, и почти что все они на низких островах. Теперь им приходилось искать новые тони. Токто пригласил на свою релку болонца Лэту Самара.
Лэтэ приехал, как и остальные охотники, со всей семьей. Жена его, толстая, с мясистыми щеками, с мужским голосом женщина, распоряжалась в большом хомаране. Молчаливая красавица Гэнгиэ беспрекословно исполняла распоряжения матери, носила из лодки вещи, раскладывала их в хомаране. Молодые охотники не отводили глаз от Гэнгиэ, и она еще больше смущалась. Гида впервые увидел Гэнгиэ. Сколько раз он бывал в Болони, но ни разу не встретил ее ни в стойбище, ни на берегу реки. Он залюбовался девушкой. Гэнгиэ носила простенький летний халат, кожаные олочи на ногах, но встань она в один ряд с разодетыми девушками, пожалуй, затмила бы своей красотой всех остальных. У нее были необычные для нанайки рыжеватые тонкие волосы, заплетенные в тугие косы, спадавшие до пят. На белом лице девушки, как крылья черного ворона, разметались брови, из-под длинных ресниц блестели глаза, словно две черные смородины, освеженные ночной росой.
Гида почувствовал, как забилось сердце, кровь гулко застучала в висках. Прав был отец! Вот почему он тогда расстроился! Ох, и голова безмозглая!
Гида сразу забыл Онагу, забыл о любви, о клятве, данной на прощание. Он был очарован красотой Гэнгиэ.
«Имя ей правильно дали,[53] - думал он. — Очень правильное. Наверно, о таких красавицах говорится в сказках, что они такие прозрачные, такие нежные, что проглотят фасолинку, и эту фасолинку насквозь видно».
Токто первым заметил перемену в сыне и, подзадоривая его, часто посылал в хомаран Лэтэ то за тем, то за другим.
Кэкэчэ и Идари девушка тоже понравилась, женщины, пока были свободны, часто навещали хомаран Лэтэ и подолгу разговаривали с матерью Гэнгиэ. Лэтэ радовался, не скрывая своих чувств, ведь он скоро породнится с храбрым Токто, которого знают на всем Амуре. Большая честь быть с ним в родстве! Теперь он разрешал дочери вечером посидеть на берегу Амура, побродить по релке, хотя все же выходил проверять, с кем она водится и разговаривает.
Гэнгиэ подружилась с молодыми харпинскими женщинами и девушками и сидела с ними, пока ее не звали на ужин.
— Ты ее меньше заставляй работать, — говорил Лэтэ жене. — Пока нет кеты, нечего зря силы тратить. Пусть посидит, поговорит с новыми подругами.
— Молодые охотники пялят на нее глаза, это разве хорошо? — отвечала жена.
— Замуж выйдет, не будут пялить. Породнимся с храбрым Токто. Вот почему он меня на свое место пригласил. Поняла?
Гэнгиэ тоже узнала, кто ее жених, и стала с любопытством присматриваться к Гиде. Когда он приходил к ним в хомаран, она подавала ему трубку, стыдливо заглядывала в глаза юноши и, встретившись с его взглядом, смущенно опускала голову. Много раз заходил Гида к Лэтэ, но ни разу молодые люди не перебросились словом. Иногда Гида подходил к хомарану, Лэтэ, готовил какую-нибудь шутку, с которой собирался обратиться к девушке, но стоило увидеть ее, как его язык словно прилипал к гортани.
Гида ничего не мог поделать с собой, он прощался с Лэтой и трусливо покидал хомаран. Только оставшись наедине с самим собой он начинал бичевать себя за отсутствие смелости. Начинал вспоминать Онагу, первую встречу с ней; в первый же вечер он признался, что она ему нравится, она ответила, что давно влюблена в него — с этого у них и пошла любовь. Гида до этого никогда не встречался с девушками, но он много слышал от молодых охотников и взрослых мужчин об отношениях с женщинами и потому свою
