Бо-огач! Ты, Пиапон, приходи сюда работать, лес треба, много леса треба.
— Нет, охотиться буду.
— Брат твой Полокто с сыновьями тут лодку строил, да сбежал. Эх, Пиапон, желаю на этой чертовке научиться работать. Трудное дело!
— Трудно, наверно.
— Да-а. Легче сотню бревен распилить.
Подошел сияющий Богдан, и Пиапон попрощался с Ванькой Зайцевым.
— Пиапон, ты можешь мясо сюда привезть, купят! — крикнул ему вслед Ванька.
— Дедушка, ух и машина! Какая большая, да тяжелая! — рассказывал Богдан, когда отъехал от лесопилки. — Вот бы посмотреть, как она работает. Мне один русский толковал, толковал, но я ничегошеньки не понял. Ух, машина так машина! Наверно, гудит и пыхтит, как пароход. Вот бы научиться на ней работать, вот здорово было бы! Там колесо повернешь — она вся повернется, там крутанешь — она крутанется.
— Так легко работать, легче, чем работать маховиком, — засмеялся Пиапон.
— Ее же не толкать, с места не сдвигать. Вырасту — обязательно научусь на такой машине работать. Там крутанешь…
— Она крутанется, — подхватил Пиапон, и оба рассмеялись.
Разговору теперь у Богдана хватило до устья горной речки, где они собирались охотиться. Переночевали на устье, утром Пиапон трубил в берестяную трубку, подражая зову самки. «У-а-а. У-а-а-а-х. У-а-а», — неслось по тайге от кедра к кедру, от сопки к сопке. Быки замерли, прислушивались, но не шли на зов. Охотники не дождались зверя и стали подниматься вверх по речке. Вскоре зять Пиапона отделился и поехал по правому рукаву речки.
После полудня охотники добрались до другого разветвления речки, здесь с левой стороны подступала тайга, с правой тянулись ряды релок. Богдан собрал хворост, разжег костер и повесил на таган котел. Пиапон предложил спарить суп из юколы, Богдан же хотел сварить мясной суп из сушеного мяса с капустой и крупой.
— А ты умеешь капусту варить? — усмехнулся Пиапон.
— Чего там не уметь? Накрошить да спустить в котел, — с юношеской самоуверенностью ответил племянник. Богдан при жизни Баосы несколько раз бывал у старшего Колычева, отведал вкусный борщ, квашеную капусту.
— Я помню, русские в суп кладут картошку и всякие другие овощи, — сказал Пиапон.
— А мы тоже вот брюкву накрошим, — стоял на своем Богдан.
Пиапон не стал возражать, ему самому хотелось отведать суп из свежей капусты. Мальчик крошил кочан, под ножом хрустела капуста. Хрустела она и во рту. Пиапон тоже стал грызть серединку кочана.
— Сколько разной еды русские готовят из этой капусты, супы всякие варят, жарят, солят, а соленая, какая она вкусная со свежей ухой, — говорил Пиапон. — А мы ее только у русских пробуем, сами не выращиваем.
— Дедушка, а почему бы нам не сажать капусту, картошку, огурцы, табак? А брюква вкусная, на, попробуй.
— Я сам не знаю, почему мы не выращиваем овощи. Можно было расчистить поляну в тайге и посадить их, семена русские сами дают.
Вскоре закипел суп в котле.
Богдан зачерпнул суп ложкой, подул и попробовал.
— Ну как, есть можно? — спросил Пиапон.
— Сладко-соленая какая-то, — смущенно ответил Богдан.
— Это от брюквы. Посолим покрепче, съедим.
Суп на самом деле получился сладковатый, но охотники съели его с удовольствием. Потом до вечера отдыхали и говорили об огородах; Пиапон вспоминал свою поездку в Сан-Син, о встречах с маньчжурами- овощеводами и думал, почему бы ему на самом деле не посадить картошку. Митрофан как-то говорил, что она хорошо растет на песке, не потребуется много труда раскорчевать кустарник и посадить ее. Приедет в другой раз жена Митрофана, Надежда, наверно, заговорит об этом; весной надо хоть немного посадить картошку, огурцов и китайскую капусту. Понравится, тогда можно увеличить посев. С этими мыслями Пиапон задремал и прогнулся, когда солнце застыло неподвижно, запутавшись в ветвях кедра. Было еще рано приниматься за охоту. Пиапон разжег костер, подогрел остаток супа, и оба подкрепились на ночь.
Солнце совсем скрылось за деревьями, когда они выехали в облюбованные места. Вскоре таежную тишину и вечернюю зорьку вспугнула берестяная труба Пиапона. «Уа-уа! Уа-ах! Уа-уа!» — неслось по реке и тайге, поднималось ввысь, к проклюнувшимся в чернеющем небе звездочкам. «Уа-а! Уах! Уа-уа!» — трубила труба, и вечерняя зорька трепетала, прислушиваясь к страстному зову.
Богдан сидел в стороне от Пиапона и первым увидел черного лохматого быка, осторожно выглянувшего из кустарника. Лось поводил носом, вдыхал пряный аромат осени, пытаясь уловить в нем тот единственный запах, который взбудоражит его кровь, доведет до исступления. Бык смотрел по сторонам налитыми кровью глазами; он знал, что где-то тут рядом находится та, которая полным страсти голосом зовет его, но прежде он хотел отыскать соперника, который тоже должен быть где-то здесь рядом: бык хотел драться, хотел в жестокой драке добиться обладания самкой.
Но соперник не показывался, и лось медленно вышел из кустарника, опять огляделся по сторонам и нетерпеливой рысью направился на зов самки.
Богдан, как завороженный, смотрел на черного лохматого быка, на его гордую голову, на ветвистые тяжелые рога и любовался им: он никогда не видел такого красивого, гордого и большого быка.
«Вот это настоящий сохатый», — подумал он, поднимая берданку.
Лось остановился, повел из стороны в сторону гордой головой, он все еще надеялся встретить соперника. Он жаждал битвы. Богдан видел через прорезь прицела его голову, рога, словно ветви могучего дерева, и опустил берданку: он не мог смотреть на этого великана через прорезь прицела.
«Уа-а! Уа-ах! Уа-уа!» — раздался трепещущий зов, и бык тяжело побежал навстречу этому зову. Богдан больше не поднял берданку: в такого красавца целятся только раз. Немного погодя раздался выстрел Пиапона, потом второй; эхо выстрела замерло вдали, потом вернулось вновь, будто хотело убедиться, действительно ли погиб таежный красавец. Богдан слушал удалявшееся эхо и думал, что он не настоящий охотник, потому что настоящие охотники не отпускают в тайге добычу, которая сама идет к тебе. Ведь в тайге не любуются красотой зверя, в тайге его бьют, чтобы самому насытиться, накормить своих родных и детей. Богдан поднялся и хотел только пойти к Пиапону, как вновь начал Пиапон трубить в берестяную трубу.
«Неужели не убил? — подумал Богдан. — Эх! Почему я не стрелял? Ведь сохатый стоял от меня в двадцати шагах! Голова ты, голова, залюбовался! Чем залюбовался? Куском жирного мяса?»
Богдан казнил себя последними словами. А над тайгой опускалась ночь, звезды загорались ярче, и «лыжня охотника» дымчатым следом лыж пролегла через все небо. Юноша поднялся и побрел к Пиапону, сделал несколько шагов и остановился при звуке выстрела; ночной выстрел прозвучал оглушительно громко, точно мир раскололся на части.
Когда Богдан подошел к Пиапону, тот свежевал красавца великана, которым любовался юноша.
— Убил? — невольно вырвалось у Богдана.
— А что? Убил, — ответил Пиапон, кулаками отделяя кожу от еще теплого мяса быка.
— Я думал, промазал, потому что ты сразу вновь стал трубить.
— Сохатые сейчас бесстрашны, они ничего не слышат, не видят, кровь у них бурлит, они слышат только клекот своей крови.
Ночью при свете костра охотники закончили свежевать обоих лосей, вздремнули немного, и на утренней зорьке опять их берестяная труба зазывала обезумевших от страсти быков. Утро выдалось пасмурное, кропил мелкий дождь. Лоси не шли на зов трубы.
— Холод и дождь остудили их жар, — пошутил Богдан.
— Остудишь. Вырастешь — узнаешь, — ответил Пиапон.
Охотники разожгли костер, поставили варить мясо и стали готовить дрова. Дров требовалось много, чтобы закоптить мясо двух быков. В десяти шагах от костра стояли сухие, некогда погубленные пожаром,
