собой. Мира готова была сама умереть, но она не хотела смерти отца. А мать с Хэсиктэкэ твердили, что отец обязательно покончит с собой. Мира страдала и молчала. Она вспоминала его и нисколько не сердилась на него, потому что он был такой необыкновенный. И сейчас Мире становится трудно дышать, когда она вспоминает его. Сердце бьется в груди… Он был самый хороший. Какой он смуглый! Какие открытые глаза! Косы толстые! Сильный, ловкий! Как он обнимал!
Был тот молодой охотник из стойбища Джоанко, приехал с другими охотниками, привез русского, которой бродил по стойбищу, всех и обо всем расспрашивал. Был у него интересный ящик, который на бумаге может отпечатать человеческое лицо, фанзы. Сколько смеху было, когда по его просьбе взрослые запрягали в нарты собак! Это летом, на траве! Но Мира никому не назовет имя любимого, пусть он обманщик, пусть он обесчестил ее. Но зато он сразу приглянулся ей. Вечером ноги сами понесли ее к подружке, где они и встретились.
Мира вернулась поздно, она никогда так поздно не возвращалась домой. Ноги дрожали, переступая порог. Отчего они дрожали? От страха или от того, что произошло? Мира легла на свою постель, но не могла уснуть до утра. Поднялась раньше всех, начала хлопотать по хозяйству.
А как наступила темнота, она опять встретилась с ним, и опять было то, что никому не расскажешь. То, что было с ней, не может быть с другой. Только с ней! Он завтра уезжал и поклялся, что обязательно приедет свататься. Это он говорил и в первый вечер. Она верила ему.
Утром Мира пошла на берег за водой. Он проводил ее глазами.
Месяц прошел быстро. Он не приезжал. Не пришли и месячные. Промелькнул второй месяц. Его все не было, не ехали и сваты. Второй срок не приходили месячные. Она сообщила об этом матери. Мать подозрительно посмотрела на нее, и Мира впервые почувствовала, что она совершила что-то недозволенное.
— С мужчинами спала? — напрямую спросила мать.
Мира покраснела, считала, что все, что произошло между ней и им, — это только их дело, это не должно касаться других. Теперь она вдруг поняла, что это касается и матери, и отца, и всех домашних. Почему касается? Этого она еще не знала, но обостренное женское чутье подсказывало, что она виновата.
— Он обещал вернуться, — прошептала Мира.
— Еще спать? — Дярикта была безжалостна.
— Свататься.
— Ты даже не знаешь, отдаст тебя отец за него или нет, а уже успела ребенка заделать.
— Какого ребенка? — впервые она взглянула на мать.
— А ты думала, отчего у тебя нет месячных?
Теперь Мира все поняла, она тихо опустилась на пол и закрыла лицо ладонями.
— Хороша папина дочь! Хороша! Что теперь будет, что будет? Тебя убить мало, тебя утопить мало, тебя сжечь мало! Опозорила отца, самого честного человека опозорила! Что будет, когда люди узнают?
Дярикта пнула дочь, она словно остервенела и пинала Миру безжалостно, будто хотела выбить из нее только что завязывающийся плод. Потом она, обессиленная, упала возле дочери и заплакала. Пришла Хэсиктэкэ, узнав о случившемся, села рядом с матерью и сестрой. Успокоившись, женщины пришли к единственному решению: они все должны молчать и ждать жениха. Если Мире будет плохо, то она должна сама придумывать себе болезни, а мать и Хэсиктэкэ поддержат ее.
Никто, ни одна душа, ни в доме, ни в стойбище не должны знать о беременности Миры. На том закончился первый женский совет в доме Пиапона.
Прошло еще два месяца, плод, неподвижный и тяжелевший изо дня в день, вдруг однажды подал признаки жизни. Жених, напротив, не подавал никаких вестей. Живот Миры становился заметнее. На нее стали надевать широкие халаты. Главное решение женского совета — с этого дня беременна не Мира, а Хэсиктэкэ. Ничего в этом нет удивительного, Хэсиктэкэ замужем, есть у нее один ребенок, теперь появится второй. Хэсиктэкэ в эту же ночь поведала мужу о своей беременности, на что муж-молчальник все же открыл рот и прошептал:
— Хорошо. Сына хочу.
От мужчин дома женщины могли скрыть беременность Миры: Пиапон никогда не был слишком любопытным, а Мира всегда придумывала себе новые болезни. Муж Хэсиктэкэ — этот совсем ничем не интересовался, любил только охотиться и рыбачить.
Но трудно было отбиваться от назойливых старух и любопытных женщин, они уже разнюхали тайну и наперебой предлагали свои услуги и всякие лекарства. Дярикта всем отвечала, что дочь лечится сама, что она совсем хорошо себя чувствует. Но женщин, которые сами много раз бывали в таком положении, разве проведешь? Разве они не замечают маленькую выпуклость живота Миры под халатом? А разукрашенное лицо беременной кому не знакомо?
Но женщины молчали. В беде все женщины заодно. Когда приехал свататься Оненко Аями, они натерпелись страха. А что, если Пиапон согласится на брак? Вдруг он не захочет слушаться Миру? Что тогда? Ребенок уже шевелится, родится он зимой, и все раскроется. Нет, Мира не должна выходить замуж!
Оненко Аями уехал. Тут опять новая тревога, — отец решил везти больную дочь к своему другу русскому доктору Харапаю. Что будет! Что будет! Этому доктору, который деревянной трубкой узнает у человека внутренние болезни, достаточно взглянуть на Миру, как сразу поймет, что за болезнь сидит у нее в животе.
Но и тут беда прошла, Дярикта уговорила Пиапона не возить дочь к доктору Харапаю. Только с отъездом охотников женщины вздохнули свободно и начали готовиться к встрече нового человека. Пусть родится, лишнего человека не бывает под солнцем, всегда найдется место для него.
Хэсиктэкэ старалась спасти честь отца, семьи и рода, она подложила под халат небольшую подушку, редко стала ходить к подругам, всем говорила, что она ходит последние месяцы, потому лучше ей отсиживаться дома. Она с матерью готовила саори,[60] и дом весь заполнился терпким ароматом черемушника, и казалось, что наступила весна. А на Амуре гуляли жестокие ветры, от мороза о громовым грохотом раскалывался лед, шумели многодневные пурги. Прошел месяц гуси,[61] другой зимний месяц агдима промелькнул незаметно в хлопотах. Последние месяцы будущая роженица должна ходить в тряпье, и Хэсиктэкэ храбро носила тряпье, спала отдельно в сторонке, ела из другой посуды. Правда, это все делалось при посторонних, когда же оставались одни, Мира ела из отдельной посуды, спала в сторонке, но носила тот же чистый халат, который решено было пожертвовать ради такого важного дела.
Подходили последние дни. Дярикта сама построила большой утепленный чоро,[62] натаскала туда хвои, дров.
Дярикта теперь боялась только одного — как бы Пиапон с зятем и Богданом не возвратились раньше рождения ребенка. Она умоляла всех добрых духов помочь Мире родить ребенка в срок.
Мира не боялась родов, но стала молчалива и необыкновенно послушна. Когда мать допытывалась, отчего она молчит, — может боится родов? Она отвечала, что ей стыдно обманывать отца, она легче перенесла бы любые муки, побои, даже смерть приняла бы без страха, если таково было бы решение отца.
— Приедет отец, я все открою ему, — сказала она как-то в отчаянии. — Тогда мне станет легче.
— Ты же тогда без ножа зарежешь его! — вскричала мать. — Не смей этого делать! Не смей!
Не одна Мира думала, что справедливее было бы во всем сознаться Пиапону, пусть он сам примет решение. Ведь что свершилось, то свершилось. Так думала и Агоака. Однажды она пришла поздно вечером, села по обыкновению перед дверцей печи и закурила. Дярикта сидела тут же и выжидательно молчала. Агоака редко заходила к Дярикте.
— Эукэ,[63] все это зря вы делаете, — сказала Агоака.
— Что, что? О чем ты говоришь? — затараторила Дярикта.
— Эукэ, не сердись и не кричи. Все, что случилось…
— Что случилось? Ты говори понятнее, что случилось?
— Эукэ, спокойно выслушай. Все, что случилось, — наша беда, наше несчастье, наш позор. Большой дом — это ваш дом, потому ваш позор и наш позор. Но если уже случилось такое, теперь поздно что-то придумывать. Мы думаем…
