Вроде угадала мысли Коробейникова рыжая врачиха – это прозвище для неё возникло моментально, и Михаил Петрович посмотрел на неё внимательно. А она, смутившись взгляда, продолжала говорить, что вчера в областной газете прочитала интересную статью про наше славное (сказав это слово, она усмехнулась) крестьянство, которое упрекают за то, что плохо кормят горожан. А как может быть иначе, если деревня пустеет, в ней, как после войны, не осталось крепких мужских рук. Какой-то мудрец сказал, что общество тогда живёт хорошо, когда хорошо живёт крестьянин.
Альберт Александрович приподнялся на своей кровати, с хрустом переместил своё крупное тело, вмешался в разговор:
– Но вот, там, у загнивающих капиталистов, пять человек сотню кормят…
Врачиха ответила, не задумываясь:
– Да если нашим крестьянам такие условия создать, разве они хуже будут работать. Я правильно говорю, Михаил Петрович?
Коробейников кивнул головой, он и сам часто задумывался над этим, и суждение врачихи пришлось ему по душе. От непринуждённого разговора он как будто выпрямился, внутри, где всё склеилось, ссохлось за сегодняшний день, сделалось просторнее, в лёгкие точно хлынул свежий поток воздуха.
Это потом, через несколько дней, он поймёт, что Наталья Сергеевна (так звали врачиху), наверное, к каждому обходу готовится, ищет тему для разговора, близкую и понятную для её пациентов. Специально психологически нажимает на чувствительные клавиши души, понимая, что сказанное в тон, попадающее в яблочко слово тоже лечит, исцеляет не хуже лекарства.
Так они оживлённо беседовали с полчаса, и когда Наталья Сергеевна начала спрашивать про болячки, мерила давление, ослушивала, Коробейников проникся к ней доверием, в душе что-то сдвинулось, и тяжесть, что давила на грудь и живот, вроде поуменьшилась в весе, а ледяной комок в горле растаял, как тает мороженое.
– Лечить вас будем! – засмеялась Наталья Сергеевна. – Впрочем, про нас, врачей, много анекдотов. Один вот как раз про подобную ситуацию. У постели больного собрался консилиум и решает: «Ну что будем делать, лечить или пусть поживёт?»
Коробейников поймал на себе её с прищуром испытывающий взгляд: понял ли он шутку? Кажется, врачиха осталась довольна… И уже обращаясь к Альберту Александровичу, сказала с улыбкой:
– Ку вот вам и напарник по прогулкам появился. Вы гулять любите, Михаил Петрович?
– В каком плане? – не понял вопроса Коробейников.
– А в прямом – на воздухе? У вас хоть и такая болячка, которую старые врачи лечили под одеялом – то есть при полном покое, но, я думаю, вас в этих четырёх стенах не удержишь. Так что поможете Альберту Александровичу на ноги стать.
Она ушла, шуршащий её халат точно рассекал воздух, а Альберт Александрович, грузно повернувшись на кровати, спросил:
– Ну, как наш доктор?
Коробейникову Наталья Сергеевна понравилась, но он не привык делать оценки моментально, наоборот человек в его глазах укреплялся постепенно, понемногу, неприметно для взора. Больше всего он боялся поспешных оценок, в один присест, что называется. Человек – существо сложное, мудрое и на иного всю жизнь потребуется, чтобы открыть, заглянуть во внутрь, как в колодец, испить до дна или радость счастливого открытия, или горечь ошибочного, мимолётного.
Он поэтому промолчал, рано ему делать оценки и выводы, и не об этом сейчас болит у него голова. Просто он спросил про наказ Натальи Сергеевны, и Альберт Александрович рассмеялся:
– А мне, брат, сейчас как ребёнку-годовичку ходьбу надо осваивать… Три недели на спине провалялся – хватит, пора на ноги становиться…
– Радикулит?
– Бери хуже – инфаркт! Как выстрелом сразил. Знаешь такую вещь – идёшь-идёшь, всё нормально, жизни радуешься, женщин любишь и вдруг бах! – свет в глазах меркнет и как кутёнок мордой в землю. У меня так случалось…
– А раньше не болели?
– Да как сказать? Наверное, как все люди моего поколения… Ведь нам такое времечко досталось – война, голодуха, культ личности – короче, все беды. Я первый раз без памяти был, когда в пятидесятом отец в тюрьме оказался.
– Репрессирован был?
– Да, можно сказать и так… А лучше, как у одного писателя по-моему, Ивана Вольнова, книжка называлась – «За язык пропадаю»…
– Сказал что-нибудь?
– Точнее, по-русски выразиться, ляпнул… Знаешь, какой мы народ русский во хмелю? Как помело! Всё несём, что с бору, что с сосенки… Вот и батя таким оказался. Мать у меня еврейка, аккуратная, в суждениях неторопливая, всё сдерживает отца: «Ты, Саша, во имя себя живи, не распахивай душу, у тебя и так всё видно, что ты за человек».
Наверное, не любила она его, просто жалела, бесталанного. А тот гонору себе нагонял. Он перед войной в Ленинграде Военно-морскую медицинскую академию окончил, хирург, говорят, был классный, всю войну конвои обслуживал в Мурманске. У него орденов – весь китель увешан. Я даже испугался звона этого, когда он после войны домой приехал. Но на флоте его держать не стали, кому-то что-то сказал напрямую, его и вытолкнули в звании майора в запас.
Мать в Ленинграде жила после блокады. Нам повезло здорово – квартира сохранилась. Кругом развалины от бомбёжек и артиллерийских обстрелов, а наш дом – целёхонек, только без стёкол стоит. Но отец в Ленинграде не пожелал жить, поехал искать счастье в Казахстане. Его фронтовые друзья перетащили в какую-то больничку в Акмолинске. Может быть, там он и женился, а матери всё равно письма слал.
И вдруг новость – едет, а его нет и нет. Это потом мы узнали, что его прямо на вокзале арестовали. Оказывается, он в ресторан заглянул, клюкнул как следует и анекдот какой-то про товарища Берию рассказал. Вот и покатил в другую сторону, в Магадан, четвертной, что ему подарила судьба, разгуливать. Только в пятьдесят пятом дома оказался… Кашлял как будто внутри него барабан бухал. Ну и, видать, не выдержал, стал запоем страдать. Полгода мужик как мужик, в больнице работает, а потом три недели, как отдай, лежит в лёжку, глушит водку. Страшное зрелище: зарастает бородой, как медведь какой-то бурый, руки трясутся – стакан ко рту не может поднести.
Ну, кто его, такого, в больнице в Ленинграде держать будет? Прогнали с работы, а он в Новгородскую область пристроился, в одну районную больницу. И надо же, судьба! – шёл по улице, тучи к дождю собрались, разряд ударил – и в него, не копнулся…
– Да-а, – сказал Михаил Петрович, – и правда судьба, на фронте уцелел, а здесь…
– Власть ему такую судьбу уготовила, – Альберт Александрович, сверкнув глазами, передёрнул плечами.
– Власть тоже из людей складывается, – тихо сказал Коробейников, – и жизнь из людей.
– Ну, уж это вы не скажите, – Альберт Александрович колыхнулся могучим телом, заскрипел пружинами. – Выходит, по-вашему, общество на хороших и плохих делится? Пришёл хороший к власти – значит, порядок, плохой – готовь могилу? Да нет же, система у нас такая…
– Наверное, вы меня неправильно поняли? – сказал Коробейников. – Причём тут система?
– Система кнута, – сказал Альберт Александрович, – и никакой сложности. По низам щёлкает, чтоб, как овцы, послушные были.
– Ну, это вы зря! Я вот всю жизнь работаю и не чувствую, что меня кнутом щёлкают. Дело надо делать…
– Ну тогда вы счастливый человек, – Альберт Александрович сощурился будто от яркого света, – а я вот каждый день пишу белиберду, славословлю то, во что не верю.
– Ну, тогда не пишите…
– А жить как? Когда-то был знаменитый московский журналист и редактор Пастухов, который был вхож и в богатые московские дома. И вот однажды на приёме у московского генерал-губернатора Долгорукова произошёл между хозяином и Пастуховым памятный разговор: «Какое направление имеет
