спасают'... в 'нашем неверии'. А когда так, то, родив, Катюша и вправе закричать, или философ вправе ей подсказать:
- Родила и свята. И еще добавить:
- И пойду, как мать, на суд к Богу; и спрошу у Отца, точно ли Он заповедал Сыну осудить меня: ибо на земле сказали, что Сын Твой, Отче, осудил меня непрощеным осуждением. И осудила меня земля вовслед Сыну Твоему и именем Сына Твоего и разлучила меня, Отче; от моего рожденья, и отторгнула его от грудей моих, и разбила о камень, как пели израильтяне о вавилонянках.
У церкви нет чувства детей; нет, и она не развила его в себе исторически. Детей не в линии: 'вперед', 'станут гражданами', 'выучатся', и 'хорошо, если бы выучились в моей церковно-приходской школе'; а в линии - назад, к совершенному младенчеству, к поре кормления материнскою грудью, к первым пеленкам, крику родившегося, к труду и страху и тайне беременности и зачатия... и далее... тот свет! Вот к этому 'тому свету', в чем бы он ни заключался, в линии предшествования рождению церковь глуха, неведуща, бесчувственна. Она чувствует только 'тот свет' - замогильный, т. е. она держит в руках только половину (трансцендентной) истины. От этого она ублажает покойника: какие песнопения, и в мире, в цивилизации, в истории - как эти чудные песнопения новы, оригинальны! Еще ублажаем мы 'святые мощи'. Какая идея! Не только 'дух есть', есть 'святое' в этом тлении нетленном! Ведь тут целая философия. Мы не пытаем ее; бесспорно, однако, что мощи есть обратный полюс колыбели и зачатия. И вот для зачатия и колыбели у церкви нет ни молитв, ни лобызания, ни даже простого 'здравствуй'. Ни - 'здравствуй', ни - 'гряди в мир', 'дщерь моя', 'отрок мой'! Теперь, выражает ли это полноту Христова отношения к жизни и смерти? Христос сказал: 'Оставьте мертвым погребать мертвых'. Г. Мирянин в статье 'Русского Труда' громко делает ударение на 'отец', что Он об отце это сказал, что 'тело отца предпочтительно брось'. Какой грех и какое очевидное, и истинно византийское, извращение слов Спасителя: ударение - на погребении, посему и прибавлено: 'пусть мертвые хоронят мертвецов своих'. То есть Я проповедую жизнь (беседа с Самарянкою и слова о воде живой). Но есть более ясный глагол. 'И приводили к Нему детей, ученики же не допускали к Нему'. Да... ученики, как и теперь, как и сейчас. Что же сделал Он? 'И, отстранив учеников, сказал: не мешайте детям приходить ко Мне; разве вы не знаете, что таковых - Царствие Небесное'. Вот - глагол. Сказал ли это Он о детях блудниц, о детях жен? Нет - о существе дитяти. Но дети - рождаются; дети не падают из воздуха; не делаются из каучука. Сказать о младенце - значит сказать о рождении, о матери, о родителях. Родительство - Христово. Христос есть альфа и омега. Но столь же бесспорно, что церковь поняла в Нем только омегу. И вся альфа Божества и альфа в мире осталась... вне чувства, ощущения ее. И вот на что Маслова, впереди верениц подобных себе, возопиет на суде:
- Отче, суди меня и мир; да не истеку я слезами здесь перед Тобою, как истекла бесплодно слезами в мире я и убиенный младенец мой.
'Гражд.', 1899 г.
...Мне душно, мне тяжко дышать.
Гёте. 'Лесн. царь'
Не благословить человека в моменте рождения, т. е. как рождающего и рожденного, - значит и самое бытие его не благословить; ни in sein, ни in werden. Вот главный упор, к которому подходит аскетизм. Главная трудность его - религиозная; и главный грех его - изъятие благости из существа Божия. Я подведу вас к дереву; вы говорите, взглянув на общий очерк его: 'Прекрасно'. Я спрашиваю о прекрасном его стане, о постановке в почве; вы говорите: 'Хорошо'. Я указываю на кору, на расположение ветвей: 'Целесообразно, нужно'. Я продолжаю спрашивать о листьях; 'прекрасно же', отвечаете вы. Я перехожу к зеленой чашечке цветка, к лепесткам цветка, и на все получаю ваш утвердительный ответ, вашу хвалу. Наконец, разогнув бледно-розовые лепестки, я обнажаю внутри их, сокровенно закрытые, коричневые бугорки с едва прикрепленною на них желтоватою пыльцою. Вы молчите. 'Что же?' - спрашиваю я. Вы смущены. 'Благословите', - взываю я. 'Нет! нет!' - слышу в ответ. 'Да что нет, почему нет!' - 'Нет, это не благословенно'...
Я изумлен; я построяю цветок из пылинки, объясняю, как вырос он, и спрашиваю: 'Если пылинка не благословенна, то и весь цветок, все растение, целое дерево не благословенно же: ибо лист его есть преобразованный стебель, чашечка цветка есть собранные и сросшиеся его листья, лепестки суть раскрашенные и прозрачные части чашечки и, наконец, тычинки и пестики - все это есть само растение, все растение, синтезированное в одну точку, в священную частицу'. - 'Нет, нет! Я не знаю, но я не хочу и не могу благословить! '
Это метафизика. Тут мы вступаем в начало зла и начало поверхностности. Тот человек, который восхищался видом, корою, листьями и чашечкою цветов растения, очевидно, восхищался всем этим не глубоко. Он смотрел на вещи как декоратор и в вещах Божиих усмотрел декорацию. Он не живой человек; он не мудрец и не пророк; он даже цветок любит, но - до пыльцы и без пыльцы; т. е. он цветок берет и понимает, как издельщина бумажных цветов, которая подражает в природе краскам, но не понимает природы, знает лионский шелк, но не знает полевой травки. Вы видите, до чего аскетизм есть человеческое и брак - Божие. Но рассмотрим дальше, но углубимся глубже.
'Какой злой мальчик: знаете его любимое занятие? Это - пойти по лесу, отыскать хорошо спрятанное пичужкино гнездо; он сгонит бедную малиновку, подойдет и выберет из гнезда яйца. Пичужка плачет, пичужка летит позади его. Ему нет дела. Он идет, положив яйца в карман. Что с ними делает - неизвестно, но все в деревне его считают самым злым мальчиком. Его не любят и его боятся'.
Вот моральная оценка аскетизма. Никто не оспорит, что мы берем суть вещей, взамен поверхностного их ощущения, и указываем, что главный грех испытуемой нами доктрины есть искажение лица Божия, и именно изъятие из Него благости и глубины.
Между тем как брак не только есть тайна, но и благость и глубина. Я бесконечно люблю это таинство, между прочим, за совершенное его смирение, незлобливостъ, кротость. Иногда мне представляется, во всемирной истории, что это - ветхий годами победитель, который, сняв с себя все почетные знаки, все регалии, отдал их на игру и украшение, а наконец, и на прославление серым солдатам. Да,
Лысый, с белой бородою
Дедушка сидит.
Чашка с хлебом и водою
Перед ним стоит...
