- вот брак в смирении своем. Его фамиамы, его курения, его молитвы разнесены по всем религиям, и он совершенно не взирает, кому отдает свою душевную теплоту, свои сокровища сердечные. Везде, у грека, у еврея, у русского, самая теплая молитва - это матери за болящего ребенка; скорбь, мольба к Провидению - у жены за мужа, у мужа за жену. Грек сложил это так; еврей - иначе; еще третьим способом - русский. Но у всех под их выражением лежит один факт, и вот этот-то факт и есть первое, главное.
Он порождает умиление - самое простое; порождает слезы - самые горячие; порождает удивленность к непостижимому, которую не разрешит и не успокоит никакая наука. Аскеты переписывают молитвы друг у друга; но каждая мать по-своему молится. Там - традиция; здесь - вечный родник; там - память; здесь - восторг. Все религии пользовались плодами и даже записывали за свой счет это умиление и этот восторг; и опять здесь прекрасная сторона смирения, что ни одна мать и ни один отец не сказал: 'Это мне принадлежит'. Да, вечный богач, но который ничего не имеет, - вот брак. Сокровища его - розданы; но мы, пользуясь ими, должны же вспомнить своего благодетеля или, по крайней мере, не должны уничижать его.
Я не хочу быть один. Высказывая свои мысли об аскетизме и браке, я приведу одну страницу из великого мистика, которая очень хорошо иллюстрирует мысль мою о том, что лучшее человеческое умиление течет от рождающих инстинктов человека. Но предварительно одно замечание: аскетизм, я сказал, поверхностен и не благ. Действительно, ступив на его пути, религиозное сознание европейского человечества замечательно быстро утратило начала благости и глубины. Я упомянул о французских коленкоровых цветах, которые одни понимает аскетический ботаник, отвертывающийся от таинственной желтой пыльцы тычинок и пестиков. Но что такое, как в своем роде не эти 'коленкоровые цветы', великая политика и тысячелетнее политиканство, удавшееся на Западе, не удавшееся на Востоке? Прежде всего - это религиозная поверхностность, это - далекое от Бога, забвение Бога. Но ведь как тут все связано! Религия вне крови и семени непременно будет вне племени; вот начало интернациональности главных религиозных движений в Европе и даже вообще религиозного состояния Европы. 'И возненавидел Каин Авеля...', ополчился Тевтон на Франка, Франк на Тевтона, из-за сомнений Лютера, из-за спора Кальвина и Лойолы. Ультрамонтанство... да оно все в отрицании семени и крови, т. е. земли, всемирной земли! Нет 'земли', есть 'идеи', и идеи обагрили (кровью) землю. Явилось ex-территориальное 'я': есе-мирный 'губернатор мира' (папа), всего менее, 'отец мира', ибо всего менее он семя мира. Я не понимаю, как не связать этих идей, когда они сами связываются. Идея папства уже прямо содержится в идее вне- семенности, вне-мирности; это (мнимо) духовное я, которое господствует над о-бездушенным универсом. Душа вынута из мира и вложена в папу: вот противоположность идее: 'Бог во всем и во всяческом'. Как самый широковетвистый дуб имеет под собою маленький беленький корешок, так самые широкие события в истории имеют молекулярную неправильность религиозных построений. Мир - обездушен; он cadaver (труп) в руках Лойолы (воззрение иезуитов на человека; идея покорности). Все течет из одного; все потоки европейской истории имеют корнем в себе отрицание 'семени жены', о коем, по Бытию, 4, 'спасутся народы'. Но мы возвращаемся к иллюстрации, которую хотели рассмотреть.
Выведен нигилист, Шатов. Самое имя его кажется произведено от 'шататься', 'шатун', ибо нигилисты русские весьма подобны русской секте бегунов, которые, считая мир зараженным не-Богом, 'бегают', 'перебегают' с места на место, ища 'Бога'. Параллелизм духа есть. В конце концов Шатов истомлен своим духовным 'беганьем', ex- территориальностью. Ему хотелось бы 'земли', почвы, но вокруг него все те же 'шатуны'. Вдруг, неожиданно, в темную холодную ночь к нему приезжает, после трехлетних нигилистических странствований, жена и вместе уже не-жена, Marie, такая же, как и он, утлая беглянка в мире. Приезжает, и тотчас почти с нею начинаются роды. Шатов в тревоге; нужен горячий чай иззябшей и испуганной больной, и он забегает к живущему во флигеле на дворе Кириллову, третьему 'шатуну'. Мы - в мире 'шатанья'. Земля пошатнулась под людьми, и люди потеряли устойчивость. Но мы будем цитировать:
'Шатов застал Кириллова, все еще ходившего из угла в угол по комнате, до того рассеянным, что тот даже забыл о приезде его жены, слушал и не понимал.
- Ах, да, - вспомнил он вдруг, как бы отрываясь с усилием и только на миг от какой-то увлекавшей его идеи, - да... старуха... жена или старуха? Постойте: и жена, и старуха, так? Помню; ходил; старуха придет, только не сейчас *. Еще что? Да... Постойте, бывают с вами, Шатов, минуты вечной гармонии?'
______________________
* Кириллов, на просьбу Шатова посидеть около больной, пока он сам сходит за бабкой, час назад пообещал, что пошлет к ней посидеть старуху - хозяйку квартиры. В. Р-в.
______________________
Маленькое историко-литературное нотабене. Великий и проницательный ум К. Н. Леонтьева смертельно ненавидел 'гармонии' Достоевского, предлагая в них старый европейский универсализм, то же, напр., ех-территориальное 'братство, равенство' etc. Между тем (чего Достоевский никогда не умел объяснить) его 'гармонии' были истинными и действительно вечными гармониями, ибо за всю европейскую историю они впервые разрывали железное кольцо объявшей нашу часть света ех- территориальности и были прозрением, угадкою настоящей и вечной 'маленькой земной обители'. Это не было ясно Достоевскому; но читатель, присматривающийся ко всему сложному узору его картин, не может не обратить внимания, что странные белые видения (идеальные построения) поднимаются у него всегда возле семени и крови; т. е. это не есть старые европейские, всегда идейные, 'гармонии', но гораздо более древние, а для Европы совершенно новые 'гармонии, гармонизации земли и неба'. В приводимой нами иллюстрации это все яснее станет видно. Станем продолжать цитату:
' - Знаете, Кириллов, - сказал Шатов, - вам нельзя больше не спать по ночам.
Кириллов очнулся и, странно, заговорил гораздо складнее, чем даже всегда говорил; видно было, что он давно уже все это формулировал и, может быть, записал:
'Есть секунды, - говорил он, - их всего зараз приходит пять или шесть, и вы вдруг чувствуете присутствие вечной гармонии, совершенно достигнутой. Это не земное; я не про то, что оно небесное, а про то, что человек в земном виде не может перенести. Надо перемениться физически или умереть. Это чувство ясное и неоспоримое. Как будто вдруг ощущаете всю природу и вдруг говорите: 'Да, это правда! Бог, когда мир создавал, то в конце каждого дня создания говорил: 'Да, это правда, это хорошо'... Это... это не умиление, а только так, радость. Вы не прощаете ничего, потому что прощать уже нечего. Вы не то что любите, - о, тут выше любви! - Всего страшнее, что так ужасно ясно и такая радость. Если более пяти секунд, то душа не выдержит и должна исчезнуть. В эти пять секунд я проживал жизнь и за них отдам всю мою жизнь, потому что стоит. Чтобы выдержать десять секунд, надо перемениться физически. Я думаю, человек должен перестать родить. К чему дети, к чему развитие, коли цель достигнута? В Евангелии сказано, что в
